я та еще штучка, и находил это сексуальным. Тебе нравился мой аналитический ум, моя способность горячо с тобой спорить, а сразу после не замечать тебя в упор, вставать с постели и молча уходить из комнаты. Потому что на тебе, говорил ты, лежит печать нашей любви, которую невозможно вывести, а моя любовь – рисунок на волшебном экране: стер, и нет ее.

Что бы это ни значило.

Послушать тебя, я тебя забывала, стоило мне отвернуться.

– Неправда, – сказала я. – Я тебя не забываю.

Мне и без того забот хватает, вот что я имела в виду. Тренироваться перед зеркалом, придавая лицу нужное выражение, чтобы не выглядеть «штучкой» в глазах чересчур умного парня из Ратфарнхэма. У меня не слишком богатая мимика. На фото я всегда одинаковая. Можно взять альбом, вырезать из всех фотографий мои лица и поменять их местами – ничего не изменится. Вот я на дне рождения, вот в одиночестве на берегу моря. Из-за этого у меня появляется чувство, что я невидимка, как будто и не было никакого дня рождения, а если и был, то без меня. Еще ты сказал – сначала я восприняла это как обвинение, но это не было обвинением, – что я все вбираю в себя, но редко что-то из себя выпускаю.

Я старалась выглядеть не такой серой, чтобы тебя заинтересовать, потому что ты был человеком незаурядным. Брови у тебя поднимались одновременно, выражая неодобрение, и, разговаривая, ты помогал себе руками. У тебя были длинные, белые, экспрессивные кисти. Мы сидели в ресторане и обсуждали, какое будущее ждет искусство при капитализме, а подносы с грязной посудой уезжали на своей автоматизированной карусели на кухню. Ницше в те времена был для нас реальным персонажем. Мы размышляли о предательствах в любви и в идеологии. Кто притворяется, а кто нет, и правда ли Барри любит Арто, или только делает вид.

Поверх кожаной жилетки и вельветового пиджака ты той осенью носил длинное крапчатое пальто с большими закругленными лацканами и мягким поясом, постоянно нараспашку, так что я всегда могла погреть руки или дотянуться до твоей тощей задницы, пока мы стояли под дождем. Я купила себе длинный, до щиколотки, жилет с меховой оторочкой. Бесцветное лицо оживила фетровой широкополой шляпой с обвислыми полями и тонкими сигарами «Гамлет». Возможно, поэтому я не отнеслась к политической активности матери с должной серьезностью. Решила, что для нее это просто повод покрасоваться в шарфе. Очередная смена костюма.

Моя мать давно умерла, и мне нравится думать, что нас в общем-то связывали добрые отношения. Кэтрин, как я начала звать ее во время учебы в колледже, слишком часто бывала в отъезде, а когда возвращалась, нам хотелось чувствовать себя счастливыми. Мы целыми вечерами просиживали вместе на диване. Я ложилась головой к ней на колени, она подкладывала мне под затылок подушку, и мы курили из одной пачки, как будто собирались вместе именно ради того чтобы покурить.

Я всегда брала с собой книжку. Она потягивала дешевое кьянти и читала очередной сценарий. Или отбрасывала его в сторону. Если я высказывалась насчет своего места в этом мире, она тут же кивала, но добавляла пару-тройку соображений, и в результате через час-другой я понимала, что справедливо ровно противоположное. Не знаю, как ей это удавалось. Нам нравилось соглашаться друг с другом.

Например, я была готова выйти замуж. Она сказала, что это отличная идея.

– Ну конечно, – сказала она.

Хотя она понятия не имела, что ты за человек, что ты постоянно сбиваешь меня с толку и что любить тебя невозможно. Час спустя я уже не сомневалась, что замуж выходить не надо. Или хотя бы заводить детей, и она снова одобрительно кивнула: правильно. Мы сидели, лениво развалившись на диване, и курили, две женщины, гипнотизирующие друг друга.

Телевизор работал без звука, который мы включали во время новостей – в те дни в них говорили в основном о Северной Ирландии. Перестрелки, репрессии, облавы и взрывы. Пересматривая в интернете некоторые старые выпуски, я наткнулась на один особенно ужасный день, когда случилось все перечисленное: британские военные застрелили члена ИРА, члены ИРА застрелили британского военного, вооруженные протестанты застрелили случайного прохожего-католика, на западе Белфаста по неизвестным причинам застрелили двух человек. Весь 1973 год люди гибли от взрывов в пабах и закусочных, от случайной пули, от давки в охваченной паникой толпе; их убивали без причины или по тщательно разработанному плану. Мы слушали это, и день ото дня наше молчание становилось все печальнее.

Мы не ссорились из-за политики. Я ничего не сказала по поводу ее глупой поездки в Дерри. Не ворчала, когда она заводила на проигрывателе националистские песни или по вечерам собирала у нас на кухне усатых парней, которые с завыванием декламировали нескладные вирши или пели (хотя порой, слушая их, я чувствовала, что у меня вот-вот разорвется сердце). Я ни звука не проронила, когда она отправилась в Бостон «помахать старой ирландской дубинкой» и собрать средства на поддержку «жен заключенных». Но иногда мне трудно было находиться с ней в одной комнате – когда в новостях сообщали о насилии и ее прямо распирало от молчаливого довольства. Она так явно наслаждалась этим, что я буквально свирепела.

На последнем курсе, перед Пасхой, ты неизвестно почему меня бросил. Потом мы снова сошлись и два дня не вылезали из постели, после чего опять расстались, чтобы подготовиться к экзаменам. После сессии ты прислал мне стихотворение Патрика Каванаха, а сам сел в поезд и отправился в путешествие по Европе со своей английской подружкой Оливией, которая за свою жизнь не прочитала ни одного стихотворения. И пропустил мой день рождения.

«Прости, я совсем забыл». Ты пропустил мой двадцать первый день рождения. На следующий день ты позвонил мне из телефонной будки в Падуе. Твой голос звучал неестественно: ты следил, чтобы вовремя опускать монеты в таксофон. Осенью ты вернулся недели на три-четыре, и нас затопило потоком поэзии.

Затем ты окончательно меня бросил.

Затем я сама окончательно тебя бросила, потому что больше ни дня не могла выносить твои глупости, твою тупую мамашу, твою кошмарную семейку из предместья, свихнувшуюся на католицизме у себя в Ратфарнхэме, в доме, застеленном жуткими дерьмовыми коврами, и твою суперинтеллектуальную суперидиотскую одержимость Арто.

На прощанье мы вовсю занимались сексом, потому что наша любовь была безнадежной, и к тому же приближалось Рождество. В январе ты сел на пароход до Лондона, так как в Ирландии суперинтеллектуалу из Ратфарнхэма делать было нечего.

Я к тому времени довела свой образ замарашки до совершенства. Отрастила