Потом, после сигар, десерта и двух рюмок старого портвейна с ассорти из сыров, они спустились в подвал того же дома.

— Здесь танцуют фламенко, — пояснил дон Карлос. В полутемном зале царила несколько мистическая и откровенно эротическая атмосфера, немного страшная, возбуждающая и притягивающая. У Юлии, хоть и не привыкшей к таким местам, не возникло сомнений — здесь собралось изысканное, избранное общество. Она присвистнула с невольным восхищением.

— Я думала, такое начинается в разгар ночи!

— У некоторых людей разгар ночи бывает в любое время суток… Потанцуем?

Когда же он пригласил ее, неожиданно выяснилось, что она почти не может двигаться в танце. Слишком скованными получались движения, слишком заторможенными — жесты. Вот уж точно — как кол проглотила!

Дон Карлос остановился, вдруг посерьезнев.

— Болит спина? — он, скорее, не спросил, а сообщил ей об этом.

— Откуда ты знаешь?

— Вижу, — просто ответил он.

— Это… так видно?

— Не всем.

— А. Так ты — врач.

Он странно усмехнулся. Словно хотел нехорошо пошутить, но передумал.

— В некотором роде. По крайней мере, я могу попытаться тебя вылечить.

Он снова встал за ее спиной — как некогда в маленьком уютном замке.

Только теперь он не боялся дотронуться до нее. Напротив. Его ладони, не холодные и не теплые, не влажные и не сухие, не трепетные и не грубые — такие, какими сама хочешь их ощущать, — уверенно легли на плечи Юлии.

Он или сильно обольщался на счет своих целительских способностей, либо это и не входило на самом деле в его планы. Спине ничуть не стало легче от этих прикосновений. Она даже заболела еще сильнее. Зато от них случилась масса других вещей. Ладони и ступни сделались очень теплыми, а потом — горячими. Словно крохотными острыми иголочками закололо глаза и губы. Дыхание сделалось поверхностным, стало вдруг трудно глотать. И еще — она все-таки сделала это. Наклонив голову, порывисто прижала щекой его руку. Которую он, на этот раз, и не думал убирать.

Волоски на шее снова трепещут от беглого, неритмичного дыхания. Оно тоже, как и его руки, не имеет никакой температуры. И Юлия предпочитает думать, что оно обжигающее.

— Ты не боишься… — проговорил он ей в затылок, — а вдруг я маньяк?

— М-м-м… — она нежно потерлась щекой о бархатную смуглую кожу.

— Может, чудовище? Монстр?

И вдруг — словно его слова обладали гипнотической силой — ей стало по-настоящему страшно. Откуда-то пришла дикая мысль, что такое вполне возможно.

— Но ты ведь тоже не знаешь — кто я.

Она сказала это недостаточно уверенно. Ее не покидало чувство, что он лучше нее знает, кто она.

— Да, — без всякого выражения в голосе согласился он, — не знаю.

Его ответ лишь подтвердил ее смутную догадку. Будто он знает ее. Знает, кто она. Какая она. И не только. Это бесит. Пугает. И — заводит.

Она отважно поворачивается к нему. Теперь лицо ее в опасной близости от его глаз. От взгляда, так легко высвобождающего, выводящего наружу ее низменные инстинкты, спрятанные от посторонних и от самой себя. И она рада этому, как ребенок, которому разрешили запихнуть в рот сразу все жвачки, что были в упаковке, вместо того чтобы мусолить их в день по полпластинки. В таком случае, даже если он монстр… Пусть. Ведь, если подумать — сама-то она кто?

— Ну, вот — мы оба можем представлять друг для друга ужасную опасность… Разве это не здорово?!

Он никак не воспользовался возможностью, которую она предоставила, стоя вплотную, подняв подбородок. Наоборот — мягко отстранился, будто смущенный ее наивностью и смелостью. Но это уже не важно. Потому что сейчас она уже не сомневается в том, что сегодня ей удастся завлечь в мягкие, прочные, опасные — сплетенные из отравленного шелка сети, этого роскошного, таинственного, самоуверенного самца. Обольстить. Влюбить в себя. И — бросить, как ненужную тряпку. Реабилитировав себя перед самой собой. Дав себе тем самым шанс. Шанс на жизнь.

Пусть пока думает, что это он здесь главный. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

…За окнами машины снова мелькали, но уже не с пугающей, а с радующей бешеной скоростью те же самые пальмочки, кипарисы и сосны. Только теперь, в сине-черной бархатной темноте ночи, они выглядели ожившими демоническими тварями из страшной и захватывающей сказки.

Вот уже, наверное, с полчаса Юлия смотрела то в окно, то на руки Карлоса, сжимающие руль. На то, как играют мышцы под смугло-оливковой кожей, на рисунок вен, замысловатый и точный, как на полотнах Микеланджело… И не могла больше выдерживать это молчание, в котором так слышно было ее желание, наивное и неприкрытое, будто это оно звенело гитарным перебором в колонках.

— Может, все-таки расскажешь об этой легенде? На что намекала экскурсовод? Мне интересно.

— На что она могла намекать? — пренебрежительно спросил дон Карлос, не отрывая взгляда от темной дороги. — Она знает об этом, не больше любого школьника…

— А ты? Что знаешь ты? Ну, пожалуйста! Ты ведь сегодня заглаживаешь вину.

— Еще не загладил? — вскинулись брови, создав морщины на гладком лбу.

— Не совсем, — кокетливо улыбнулась Юлия, — вот, когда ответишь…

— Хорошо. Как тебе такой вариант — Гауди продал душу дьяволу… по разным причинам. Но, продавая, он не знал задумку нечистого. А она заключалась в том, что когда будет достроена Саграда Фамилия — мир перестанет существовать. Подходит?

— В каком смысле? — не поняла Юлия, у которой от волнения, вызванного мыслями о том, что будет, когда они доедут до места, начинала неприятно кружиться голова.

— В том самом, — мрачно сказал дон Карлос, — в смысле Апокалипсиса.

— А… А-а-а…! Вот в каком… А что?! Давно пора. Машина так резко вильнула в сторону, что Юлия не успела ухватиться за поручень и чуть не повалилась на Карлоса. Ничего удивительного — если учесть, что он вовсе не смотрел на дорогу. Потому что во все глаза он смотрел на нее. Она глупо улыбнулась.

— Что такое? Хи-хи…

— Ты… это… серьезно?

— Ну, разумеется.

Юлия остро чувствовала охватывающий ее иногда, особенно при опьянении, мрачный кураж. Приступ стремления к саморазрушению, заставляющий злоупотреблять всем, чем только можно. Посылая к черту благие мысли о вреде и аморальности.

— Конечно! — убежденно повторила она. — Если за столько веков никому не удалось сделать этот мир хоть чуточку лучше… Может, кому-нибудь удастся его грамотно уничтожить?

Почему ее слова произвели такой эффект? Она впервые видела этого вальяжного дона взволнованным! Кажется, она произнесла жуткое богохульство… Ну, извините. Никак не предполагала, что он такой верующий.