— Нет, мать, — продолжая веселиться, ответил за него Леша. — Он с воли.

— Ну дак знать должон. Это ж все вороги наши придумали.

— Так похороны-то по телевизору показывали. Я сам видел. Еще гроб-то не удержали, стукнули одним углом!..

— Дак это ж не его, — старушка взмахнула на них обеими руками, как на несмышленышей, болтающих невесть что, — подмененного хоронили! Дерьмократы ж придумали!

— Чего-чего? — тут и Леша стал потихоньку терять равновесие.

— Ну враги-то народа! Что ж вы, неученые, что ли? Сталин-то истреблял их, истреблял, да не всех успел — самого его, родимого нашего, супостаты извели. Ну вот…

Старушка явно входила во вкус, напоминая уже сказительницу. Такую привозили однажды в Лешину школу. В темном сарафане и подпояске, она, подпершись рукой, так здорово рассказывала сказки, что ей кричали: «Еще! Еще!» — и никак не хотели отпускать.

— Секретарь-то поселкома все нам рассказал. Да и в газетах описывают как есть, вы ж жнать должны, — опять упрекнула собеседница.

— Да у нас газеты, наверно, другие. Расскажите нам, мамаша, — попросил Леша.

— Каки-таки другие? У нас газеты одни — совецкие! По всему Совецкому Союзу одно пишут! Одна газета — «Правда»! Рази кому позволят свою неправду писать? За это ж посодют сразу! Сра-азу! — с видимым удовольствием протянула старушка.

— Ну, расскажи, мать, про Брежнева-то! — подключился Саня.

— Чего с ним дерьмократы-то ваши сделали? — весело подхватил Леша.

— Каки-таки — «наши»? Таки ж наши, как ваши!.. Вот подхватили они яво, голубчика, под белы рученьки…

— У-у-у, — завыл Саня, давясь. Он живо представил себе белы рученьки генерального секретаря компартии.

— …и запрятали от народа. И объявили народу, что — умер, мол. А вместо яво в гроб уложили настояшшего покойника…

— А как же, мамаша, политбюро-то промолчало? И на мавзолее стояли, и гроб несли под стену…

— Дык не знали! А кто знал — того подкупили!

— А кто подкупал-то?

— Дык дерьмократы, говорено ж вам!

— Кого подкупили — политбюро?

Старушка несколько опешила. Верховный орган партии, под которой прошла жизнь, подкупленным в ее сознание как-то не вписывался.

— Ково надо было, того и подкупили! — сказала она сварливо.

— А потом-то что было?

— Потом, — снова сладко заулыбалась говорливая собеседница, — потом сумел Леонид Ильич выйтить из свово полона, дерьмократов всех разогнал, Горбачева, — ну, кто задумал-то все это! — под расстрел подвел… И снова власть взял — на благо, значит, народа.

Стало понятно, что Андропов и Черненко, каждый понемножку поцарствовавшие в промежутке между Брежневым и Горбачевым, выпали в осадок старушкиного курса новейшей истории России.

— И не жалко было? — спросил Леша, давно вошедший во вкус разговора.

— Кого?

— Да Горбачева-то. У него ж жена была любимая, дочка, внучки… А расстреливают-то когда — это ж, мать, живой человек превращается в холодный труп. И учти — насовсем. Это тебе не на учениях.

— Его жалеть? Супостата окаянного? Да я б его, кабы силы, своими руками разорвала!

— А Ельцина — тоже? — весело спросил Леша.

— Какого еще Ельцина?

Прояснилось, что старушкины часы встали до 1990–1991 годов. Это уже становилось интересным.

— А за что ты, мать, разорвать-то его хотела? — поинтересовался Саня.

— Дак все у нас отнять вздумал было!

— Что — все-то?

— Да все! Фабрики, заводы… И энти… недра!

— Мать, — не выдержал Леша, пока теперь уже Саня крутил головой и хохотал, — а у тебя что было-то?

— Чего? — не поняла старушка.

— Ну что у тебя-то лично Горбачев отымал? Ты чем владела-то? Фабрикой какой? Кондитерской, что ли?

— Чего — фабрикой?.. Что я — фабрикантша, что ли?

— Так он у тебя вот эту твою развалюху, что ли, отнять хотел? А она кому нужна-то?

Старушка стояла, вытаращив глаза, явно сбитая с толку.

Саня потянул увлекшегося Лешу за рукав.

— Да ладно тебе, Калуга… Ты лучше у коммунистов наших, мужиков молодых, спроси про фабрики. Чего ты к бабушке пристал? Расскажите лучше, мамаша, как вы сейчас-то живете?

— Дак говорила ж вам, — снова вошла старушка в распевный сказительский ритм, — живем — лучше не надо. Картошечка своя, морковка своя, соль и спички в лавке всегда есть. Вот — пальтишечко по ордеру мне выдали — двенадцать годков уже ношу. Сносу нет! — старуха выставила обтерханный край рукава. — Только бы войны не было!

Саня взял Лешу за плечо и повел по улице дальше. Но Леша успел все же крикнуть:

— С кем войны-то, мать?

— Как с кем? — удивилась старушка. — С мериканцами, с кем же еще-то? Только и думают, как нас унистожить!

— Да мы сами себя лучше всех унистожим, — уже себе под нос пробормотал Леша, удаляясь от словоохотливой собеседницы скорыми шагами.

— А мы? — жалобно крикнула из машины Женя. — Нам выйти можно?

— Вам? — переспросил Саня и повернулся к часовому, давно покинувшему свой пост. — Ты как, служивый, в себе? Ну-ка дай мне от греха Калашникова.

Саня ловко выхватил у однополчанина, так и не проронившего за время этой содержательной беседы ни слова, автомат, вмиг проделал что нужно, вернул часовому уже в безопасном виде и обернулся к машине.

— Теперь, Женя, выходи! И ты, Том! Только за нами идите, без нас — никуда. Я тут еще не разобрался, на этой местности.

Женя и Том в мгновенье ока выкатились из машины и пристроились за водителями. Сплоченная группа интуристов начала медленный путь по поселку.

Уже заметно светало, в листве деревьев, стеной обступавших поселок, слышался шорох, возня, неясное воркование — просыпались птицы. Пробирал утренний холодок.

Из соседнего со старушкиным дома, такой же развалюхи, выбежал босиком мальчик лет восьми с льняными, до белизны выгоревшими за лето, спутанными со сна волосами — видно, по неотложному маленькому делу. Завидя чужих, он так и застыл, ухватясь рукой за резинку трусов.

— Чего встал, генерал? — крикнул Леша. — Давай-давай, делай свое дело — да не тут, за домом! — и выходи к нам, разговор есть.

Мальчик резво забежал за дом и быстро вернулся. Но близко к калитке не подошел, смотрел испуганно.