В повестке было сказано, что пан Мейстршик должен явиться в районный суд (зала такая-то) в десять часов утра для дачи показаний по делу пани Факторовой и пани Мандаусовой. В случае неявки, подчеркивалось в повестке, адресат будет доставлен в суд в принудительном порядке.

Еще чего не хватает! — жалобно бормотал пан Мейстршик. — Чтоб меня как преступника вели по улице конвоиры! То-то была бы реклама для нашего заведения!.. Я уж пойду без пререканий. Мне угрожать не надо. Я человек честный. Можете спросить. Я сорок лет как за прилавком. Налоги плачу исправно, а потому извольте мне не грубить…

Он оделся во все чистое, как на похороны… Ему было жаль самого себя, в животе у него, когда он отправился в путь, урчала мелодия отчаяния. Жена вышла на крыльцо и крикнула ему вслед: — скажи им, что ты ничего не знаешь! И что мы закрываем лавку, перебираемся к сыну в Водняны. Скажи им об этом прямо. Пусть знают, что и как.

Пан Мейстршик ответил: — Конечно, я им все это скажу, и еще многое другое.

Войдя в трамвай, он сказал кондуктору, пробивавшему его билет: — Голова кругом идет. Своих хлопот полно, а тут еще о посторонних людях думай…

— Не говорите, пан Мейстршик, — отозвался трамвайщик.

2

Сумрачный коридор районного суда кишит людьми. Толстые чиновники с трубкой во рту открывают и закрывают двери. Временами пробегают барышни с охапкой дел, поедая на ходу ломоть хлеба с маслом. Арестант в брезентовой робе производит уборку. На скамьях сидят люди. Деревенский дядюшка со впалыми висками. Человек в надвинутой на лоб шляпе. Девушка в зеленом свитере. У всех на лицах то напряженное выражение, какое отличает людей, едущих в поезде.

Пан Мейстршик расхаживает взад-вперед, и у него такое чувство, будто его запродали. Уж вызвали бы поскорее. Он им все спокойно скажет, мол, так и так, и они отнесутся к нему с пониманием. Главное, не сказать ничего такого, о чем ему потом пришлось бы сожалеть.

Он подошел к окну с матовыми стеклами, испещренными непристойными рисунками, какие обычно встречаются в общественных местах. Чья-то рука испытывала потребность зафиксировать, что «танец есть ни что иное, как ритмический балдеж». Автор этого умозаключения подписался и старательно вывел дату. Некто, недовольный этим, заявляет: «Кто писал — тот дурак». Другой оповещает, что сидел в этом здании с пятнадцатого июня по четвертое сентября. «Вы называете меня, — пишет он, — мошенником, но вы сами мошенники, а самый большой мошенник — это надзиратель Пунята»…

Пан Мейстршик отвернулся от окна и взглянул на дверь зала судебных заседаний, из-за которой доносились громкие крики.

3

Судья — красивый, седовласый старец, сидит, опустив голову на руки; перед ним — распятие. Делопроизводитель с угреватым лицом смотрит через окно на улицу, скребя в сальных волосах вставочкой.

Посреди зала судебных заседаний в специальной выгородке галдят истица и ответчица. Жена полицейского и пани Мандаусова продолжают разговор, начатый ими в достопамятный день во дворе. С одной стороны старую мегеру поддерживает молодой человек с крысиным лицом, с другой — дочь, востроносая девица. Жена полицейского стоит, расставив ноги, и слова из ее рта извергаются с быстротой горного ручья. Рядом с ней стоит полицейский, решая дилемму: «Вмешаться или не вмешиваться?»

Судья очнулся от раздумий и встал. Его многолетний опыт подсказывал ему, что перед началом разбирательства следует предоставить сторонам возможность выговориться. Он знал, что после этого они будут более склонны к примирению.

Заложив руки за спину, он неторопливо вышагивал от окна к двери и обратно и тихим, проникновенным голосом произносил заученные слова: — Да… да… это некрасиво, когда интеллигентные дамы так бранятся. Правда, мы все несколько нервозны, иначе и быть не может в нынешнюю послевоенную пору. Бывает, вырвется слово, хотя сам человек так и не думает. Протяните друг другу руки и пообещайте, что больше не будете придираться друг к дружке. Ради согласия в доме…

— Помириться? Никогда! — восклицает старая мегера.

— Чтобы я этой подала руку? — визжит жена полицейского. — Я, досточтимый суд, требую, чтобы ее засадили в тюрьму за все ее непотребства!

Опять поднялся гвалт, в котором утонул отчаянный призыв судьи.

— Ох, ох, — стонет старая мегера, — мне дурно…

— Маменька, — вскричала востроносая девица.

— Милостивая пани, Бога ради… — подскакивает молодой человек с крысиным лицом.

— Господа, — взывает судья к обоим адвокатам. Но один адвокат — человек с холодным взглядом — пожимает плечами, а его оппонент разводит руками, давая понять, что сделать тут ничего нельзя.

Когда гвалт несколько поутих, судья спросил: — Кстати, пани Мандаусова, почему вы подали две жалобы? Кто вам написал вторую?

— Я! — гордо воскликнул молодой человек с крысиным лицом и выступил вперед.

— А для чего?

— Видите ли… адвокат никогда так не поддержит, как свой человек.

— Зачем вы вмешиваетесь, ничего во всем этом не смысля?

Ведь своей жалобой вы нанесли еще одно оскорбление… Вы обвиняете пани Факторову в том, что она написала анонимное письмо… где это?… ага, вот… «Вы, старая кляча, целыми днями лижетесь с собакой, а ваша дочь — с ухажором, который ни на шаг от нее не отходит, даже когда она…» Фу! Это невозможно читать… Как вы можете утверждать, что «эти слова принадлежат пани Факторовой»?

— Извините, господин советник, но я в качестве свидетелей могу привести всю улицу, все это святая правда…

— Моя дочь — девушка честная… — кричит старая мегера.

— Я, пан советник, просил придти следователя, — сказал мужчина с крысиным лицом, — чтобы он на месте удостоверился… От нашей собаки, пан советник, видите ли, воняет, а три десятка их кроликов вроде как не в счет…

Полицейский кашлянул и подмигнул судье как особа начальственная, принадлежащая к тем же сферам власти. После чего начал: — Досточтимая судейская коллегия! Ежели отнестись ко всему по закону, то видно, что началось это…

У него явно была заготовлена большая речь. Но седовласый судья схватился за голову и простонал: — Что все это значит? Где я нахожусь?

— Но ведь… — продолжил молодой человек с крысиным лицом, — оно, конечно… Но почему пан Фактор не скажет, что он делал в нашем подвале четырнадцатого июня? Я все видел в окно, но опасаясь, что он огреет меня дубинкой по голове, ведь блюстители порядка нынче…

— Вон! — рявкнул судья. — Не желаете мириться, — дело ваше. Слушание продолжится. Здесь останутся только тяжущиеся стороны, остальные покинут зал. Ну, я жду, — обрушился он на молодого человека с крысиным лицом.

— Идем, Блаженка, — побудил молодой человек свою невесту.

— Ах, детки мои! — воскликнула патетически старая мегера. — Вы меня покидаете, а ведь настает мой смертный час…