Все это были мистические символы того, что мы, отдельные личности, со всеми нашими гордыми и своевольными стремлениями, подчинены вечным железным законам судьбы. Но так как в те времена стремились не только чувствовать, но и мыслить и так как уразумение того, что до тех пор только чувствовалось, было не особенно легким делом, то и решили обойти это затруднение тем, что старались примирить обнаружившиеся противоречия, утверждая, что «свободная сама по себе мораль человека стоит вне всякой связи с непреложными законами природы».

К каким бы прекрасным результатам ни привела нас эта воображаемая свобода человеческой морали, все-таки приходится сказать, что таким путем человек ставится как бы «вне закона природы». У Сократа это еще едва заметно, но возникшие после него религии и этические учения представляют собой не что иное, как попытки найти логическое обоснование такому положению вещей.

До тех пор пока не подошли к самому источнику указанных противоположностей, все попытки устранить их приводили либо к мистицизму, либо к рационализму. Так продолжалось вплоть до Канта, который, правда, тоже определенно не разрешил данного противоречия, но подготовил почву для его разрешения тем, что эти противоположности, созданные чисто рассудочным подходом к существующему в действительности, он резко и определенно противопоставил друг другу; если бы Кант в конце концов не попытался найти мистическое (трансцендентальное) разрешение рассматриваемой нами проблемы, то, вероятно, преимущество его точки зрения казалось бы еще более значительным.

На протяжении двух тысячелетий, от Сократа до Канта, люди жили верой в то высшее начало, которые древние мудрецы считали мировой душой. Однако постепенно это начало стало принимать образ божества, идея которого также была недоступна человеческому пониманию. Таким путем мало-помалу улетучилась та гармония земного мира, на которой покоилось учение пифагорейцев, уступив место гармонии трансцендентального мира. Уже у Платона источником единства мира является демиург, творец всего мира, эманацию которого представляют собою небесные светила. Человек же, согласно его учению, — маленький бог, существующий сам по себе, созданный по образу бессмертных богов и как бы воплощающий в самом себе все единство мира.

У Аристотеля можно найти только отрывочные представления об этой мировой душе. Он говорит, например, о душе растений. Для него, так же как и для Платона, государство — живое существо, субстанция, которая «заключает в себе принцип движения и имеет склонность к изменениям». Таким образом, государство стало предметом естествоведения, который должен быть исследован тем же методом, как и все живые существа вообще, т. е. при помощи экспериментального анализа.

Впрочем, у Аристотеля имеются на этот счет и другие подобные же указания; так, например, он говорит, что рабы — члены организма семьи, «часть своего господина, как бы самостоятельно существующая часть его тела». А о народном собрании он говорит, что это — единое сознание, единый разум. Совещание, в результате которого получается единое общее решение, есть не что иное, как совещание отдельного индивидуума с самим собою — с той только разницей, что коллективный человек проявляет больше мудрости, потому что он обладает большим числом органов и более обширным и разносторонним опытом.

Аристотель ясно высказывает также ту мысль, что механическое соприкосновение отдельных частей имеет мало значения и что организация базируется преимущественно на жизненных взаимоотношениях. Таким образом, и у Аристотеля имеются указания на то, что отдельные группы людей должны рассматриваться как организмы, но представление о всечеловеческом организме отступает у него на задний план, и о всеобщей мировой душе он более не говорит.

Эта мысль была выражена более отчетливо у стоиков, у которых пневма (pneuma — нечто движущееся и мыслящее) обнимает весь мир и потому представляет собой более интенсивно прочувствованное преобразование понятия старой мировой души. К этой концепции примкнули впоследствии Платон (рассуждающий об единстве отдельных душ), манихеи и христиане, в особенности Ориген.

Христианская эра

Христианство верило в «пневму гагион» (pneuma hagion), в святую, животворящую и воодушевляющую силу, объединяющую все отдельные души. Эта «пневма» была, однако, не душой мира, но телом его, о котором апостол Павел выразился так: «Подобно тому как на нашем теле имеются разные члены, и все они действуют не одинаково, так и все мы составляем тело Христово, а по отношению друг к другу мы — члены единого тела». Это лучшее из существующих и, во всяком случае, самое яркое определение организма и взаимоотношений его частей.

С изумлением спрашиваешь себя, каким образом первые христиане, эти простые люди, авторы священных книг, постигли такую премудрость. Ведь они не имели, вероятно, никакого представления об организме, как таковом, и едва ли знали, что такое человеческое общество. И тем не менее они нашли столь ясное определение для него!

Понятным становится это лишь в том случае, если мы докажем, что мы и собираемся доказать, что «любовь ко всему человечеству есть здоровое чувство общечеловеческого организма». Эти две вещи находятся в функциональном соотношении друг с другом, и древнее христианство было столь глубоко проникнуто любовью к ближнему, что в этой священной любви оно почерпнуло силу интуитивно распознать реальную сторону своей любви. Не следует, разумеется, придавать особого значения подобным интуициям, но всякий, кто верит в познавательную силу души, должен начертать золотыми буквами эти слова «Послания к Римлянам».

Насколько тесно и прочно связан этот взгляд с понятием человеческой любви, можно усмотреть хотя бы из того, что Сенека, который в этом отношении мыслит совершенно по-христиански, видит в отдельных людях, подобно апостолу Павлу, членов единого высшего живого организма.

Итак, христианство, казалось бы, было призвано распространить по всему миру древнеэллинскую идею гармонии, и в первые века нашей эры хилиасты, по крайней мере, действительно ожидали наступления царствия Божьего на земле (в особенности Тертуллиан). Даже Ориген, который оспаривал их учение, был в этом отношении согласен с ними; по его словам, «весь мир представляет собой как бы животное (velut animal quidam), имеющее особую единую душу».

Этим он приобщился к мудрости апостола Павла и тем самым высказал тот основной принцип, который должен стать общепризнанным и на современном языке может быть выражен следующим образом: «Подобно тому как сумма всех клеток в одном животном составляет отдельный организм, так и сумма всех отдельных личностей составляет отдельный организм высшего рода». Это должно быть понимаемо не в переносном смысле, а как реальный факт.

Однако со временем христианство стало увлекаться схоластикой, и в течение многих веков этот взгляд на человечество представлялся лишь в символе, прикрытом христианской мистикой. Уже Августин преобразовал эту чисто натуралистическую концепцию на духовно-религиозный лад; за ним