«Буду внизу через минутку», добавил я, «и на твоём месте, голубка, я бы не говорил с чужими».

Кроме моих бедных маленьких даров, укладывать было почти нечего; но мне пришлось посвятить некоторое время (что было рискованно — мало ли чего она могла натворить внизу) приведению постели в несколько более приличный вид, говорящий скорее о покинутом гнёздышке нервного отца и его озорницы-дочки, чем о разгуле бывшего каторжника с двумя толстыми старыми шлюхами. Затем я оделся и распорядился, чтобы коридорный пришёл за багажом.

Всё было хорошо. Там, в холле, сидела она, глубоко ушедшая в кроваво-красное кожаное кресло, глубоко погружённая в лубочный кинематографический журнал. Сидевший напротив господин моих лет в твидовом пиджаке (жанр гостиницы преобразился за ночь в сомнительное подражание британскому усадебному быту) глядел, не отрываясь, через вчерашнюю газету и потухшую сигару на мою девочку. Она была в своих почти форменных белых носочках и пегих башмаках и в столь знакомом мне платьице из яркого ситца с квадратным вырезом; в желтоватом блеске лампы был заметнее золотистый пушок вдоль загорелых рук и икр. Одна нога была закинута через другую, высоко и легкомысленно; её бледные глаза скользили по строкам, то и дело перемигивая. Жена Билля преклонялась перед ним задолго до первой встречи; втайне любовалась этим знаменитым молодым киноартистом, когда он, бывало, ел мороженое у стойки в аптекарском магазине Шваба. Ничего не могло быть более детского, чем её курносое веснущатое личико, или лиловый подтёк на голой шее, к которой недавно присосался сказочный вурдалак, или невольное движение кончика языка, исследующего налёт розовой сыпи вокруг припухших губ; ничего не могло быть безгрешнее, чем читать о Джиль, деятельной старлетке, которая сама шьёт свой гардероб и штудирует «серьёзную литературу»; ничего не могло быть невиннее, чем пробор в блестящих русых кудрях и шелковистый отлив на виске; ничего не могло быть наивнее… Но что за тошную зависть испытал бы вон тот мордастый развратник, кто бы он ни был (а смахивал он, между прочим, на моего швейцарского дядю Густава, тоже очень любившего le découvert[67]), если бы он знал, что каждый мой нерв всё ещё как кольцом охвачен и как елеем смазан ощущением её тела — тела бессмертного демона во образе маленькой девочки.

Был ли мистер Швайн абсолютно уверен, что моя жена не звонила? Да — уверен. Если она ещё позвонит, не будет ли он так добр передать ей, что мы поехали дальше, направляясь к местожительству тёти Клэр? О, разумеется, передаст. Я заплатил по счёту и, вернувшись к Лолите, заставил её вылезти из кресла. Она продолжала читать свой журнал всё время, пока мы шли к автомобилю. Всё ещё читая, она была отвезена в загородную кофейню. Съела она там порядочный брекфаст, я не мог пожаловаться; даже отложила журнал, чтобы есть; но она, такая всегда весёлая, была до странности скучная. Я знал, что Лолиточка может быть здорово неприятной, а потому старался держать себя в руках и с храброй улыбкой ожидал бури. Я не принял ванны, не побрился, и у меня не подействовал желудок. Шалили нервы. Мне не нравилось, как моя маленькая любовница пожимала плечиками и раздувала ноздри, когда я старался занять её безобидной болтовнёй. Я мягко спросил, например, знала ли что-нибудь о забавах в лесу Филлис Чатфильд, которая покинула лагерь несколько раньше, чтобы поехать к родителям в Мэн? «Послушай», сказала Лолита, сделав плачущую гримасу, «Давай найдём другую тему для разговора». Затем я попробовал — безуспешно, как я ни причмокивал — заинтересовать её дорожной картой. Позволю себе напомнить терпеливому читателю (чей кроткий нрав Лолите следовало бы перенять!), что целью нашего путешествия был весёлый городок Лепингвиль, находившийся где-то поблизости гипотетического госпиталя. План был вполне произвольным (как, увы, произвольной оказалась в дальнейшем не одна намеченная цель путешествия), и у меня дрожали поджилки, когда я спрашивал себя, как сделать, чтобы всё предприятие оставалось правдоподобным, и какой придумать другой правдоподобный маршрут после того, что мы пересмотрим все кинодрамы в Лепингвиле. Другими словами, Гумберту становилось всё больше и больше не по себе. Оно было очень своеобразное, это ощущение: томительная, мерзкая стеснённость — словно я сидел рядом с маленькой тенью кого-то, убитого мной.

При движении, которое сделала Лолита, чтобы влезть опять в автомобиль, по её лицу мелькнуло выражение боли. Оно мелькнуло опять, более многозначительно, когда она уселась подле меня. Не сомневаюсь, что второй раз это было сделано специально ради меня. По глупости я спросил, в чём дело. «Ничего, скотина», ответила она. Я не понял и переспросил. Она промолчала. «Вы покидаете Брайсланд», провозгласил плакат над дорогой. Словоохотливая же Лолита молчала. Холодные пауки ползали у меня по спине. Сирота. Одинокое, брошенное на произвол судьбы дитя, с которым крепко-сложённый, дурно-пахнущий мужчина энергично совершил половой акт три раза за одно это утро. Может быть, воплощение долголетней мечты и превысило все ожидания; но, вернее, оно взяло дальше цели — и перенеслось в страшный сон. Я поступил неосторожно, глупо и подло. И уж если во всём признаваться, скажу: где-то на дне тёмного омута я чувствовать вновь клокотание похоти — так чудовищно было влечение, возбуждаемое во мне этой несчастной нимфеткой! К терзаниям совести примешивалась мучительная мысль, что её скверное настроение, пожалуй, помешает мне опять овладеть ею, как только найду тихую, деревенскую дорогу, где мы могли бы остановиться на минутку. Словом, бедный Гумберт был в ужасном состоянии, и пока с бессмысленной неуклонностью автомобиль приближался к Лепингвилю, водитель его тщетно старался придумать какую-нибудь прибаутку, под игривым прикрытием которой он посмел бы обратиться к своей спутнице. Впрочем, она первая прервала молчание:

«Ах», воскликнула она, — «раздавленная белочка! Как это жалко…»

«Да, не правда ли», поспешил поддержать разговор подобострастный, полный надежды Гум.

«Остановись-ка у следующей бензинной станции», продолжала Лолита. «Мне нужно в уборную».

«Мы остановимся, где хочешь», сказал я. И затем, когда красивая, уединённая, величавая роща (дубы, подумал я — о ту пору я совершенно не разбирался в американских деревьях) принялась отзываться зелёным эхом на гладкий бег машины, и вдруг сбоку, песчаная, окаймлённая папоротником тропа оглянулась на нас, прежде чем вильнуть в чащу, я предложил, что мы…

«Продолжай ехать!» визгливо перебила Лолита.

«Слушаюсь. Нечего сердиться». (куш, бедный зверь, куш!)

Я искоса взглянул на неё. Слава Богу, малютка улыбалась!

«Кретин!» проговорила она, сладко улыбаясь мне, «Гадина! Я была свеженькой маргариткой, и смотри, что ты сделал со мной. Я, собственно, должна была бы вызвать полицию и сказать им, что ты меня изнасиловал. Ах ты, грязный, грязный старик!»

Она не шутила. В голосе у неё звенела зловещая истерическая нотка. Немного погодя, она стала жаловаться, втягивая с шипением воздух, что у неё «там внутри всё болит», что она не может сидеть, что я разворотил в ней что-то. Пот катился у меня по шее, и мы чуть не переехали маленькое животное — не белку, — перебегавшее шоссе с поднятым трубой хвостом, и опять моя злая спутница обозвала меня негодяем. Когда мы остановились у бензинного пункта, она выкарабкалась без единого слова и долго отсутствовала. Медленно, ласково, пожилой друг со сломанным носом обтёр мне переднее стекло — они это делают по-разному в каждом месте, употребляя целую гамму приспособлений, от замшевой тряпки до намыленной щётки: этот орудовал розовой губкой.