Градоправитель не желал, от чего попытался выпрыгнуть в окно и убежать. Это ему не удалось, попутно он слегка ушибся о мой сапог и принялся активно каяться. И я его не разочаровал.

Всем известно, что покаяние должно заканчиваться смертью. Так что градоправителя я приказываю повесить на фонаре аккурат напротив ворот городской управы. И сообщаю, что знаю о каждом то же, что и о нем. А потому — половину незаконно нажитого советую сдать до завтра в казну. Или…

Фонари, конечно, по городу явление редкостное, но деревьев на всех хватит. А чтобы вы не забыли чего доложить или куда отвезти — вас сопроводят эти замечательные люди из полка господина Фарна.

Да-да, господина градоправителя Фарна.

Или вы хотите, чтобы я тут лично остался наместником провинции? Я могу попросить дядюшку…

Не хотели.

Шестерых, особо не желающих делиться, также пришлось повесить. Один, помню, все орал, что его родственники при дворе не позволят, что вступятся… Интересно — как? Телепатической связью на меня надавят вот прямо сейчас?

Не надавили. Повис как миленький, для верности — кверху ногами и через полчаса отправился в преисподнюю, а остальные шакалы счетов и чернильниц, убедившись, что миндальничать с ними никто не станет, прониклись и зашевелились. Да так, что Фарн опись составлять не успевал…

Так что через десять дней я направляюсь в обратную дорогу. С хорошей охраной, в дорогой карете и впервые — с полностью собранными налогами!

Фарн меня провожает чуть ли не со слезами на глазах… чиновники тоже, только эти больше рыдали от счастья. Ну, я напоследок осчастливил их еще больше, сообщив, что все отчеты Фарн будет направлять мне. Да и я в гости буду заезжать. Вы рады? До позеленения!

Я знаю, вы меня любите!

Меня нельзя не любить, я обаятельный…

* * *

Столица встретила дождями, непролазной грязью на дорогах и кислой улыбкой Рудольфа. Дядюшка явно надеялся осиротеть за мой счет. Но я не собирался доставлять ему такого удовольствия.

— Дорогой дядюшка! Я так рад вас видеть! И вас, тетушка!

— Алекс, сынок, ты вернулся! Подойди, дай тебя обнять! — Дядюшка то ли талантливо изображает родственную любовь, то ли и правда расчувствовался. Абигейль выглядит так, словно перед ней ползает что-то крайне неприятное. Ну… а чего она ожидала? Я с дороги. Весь растрепанный, грязный, потный, усталый, пылью покрыт в три слоя. Специально не переодевался.

Рудольф крепко обнимает меня — и половина пыли повисает уже на нем. Я усмехаюсь, подхватываю ручку тетушки и запечатлеваю на ней жаркий поцелуй, попутно вытерев вторую половину грязи с лица.

— Дядюшка, это было ужасно! Эти разбойники! Эти горы! Крестьяне! Просто фи!

— А где граф Торн?

— О, он погиб как герой! Письмо разве еще не пришло?

— Как — погиб? — взвизгивает Абигейль. — Почему погиб?!

Я смотрю на нее голубыми невинными глазами:

— Граф героически преградил путь отряду разбойников, когда негодяи пытались сбежать. И погиб в сражении! Обещаю, я все расскажу. Дядюшка, вот отчет…

Отчет был небрежно засунут в руки ближайшего лакея. Ну да, к чему золотому рыцарю королевства бумаги? Это так… неинтересно!

— Алекс, я желаю видеть тебя за ужином. Расскажешь нам, как прошла поездка.

— Как прикажете, дядюшка.

На прощание я еще раз облобызал и его и Абигейль. А что, забавно же! Не каждый день удается поцеловать… такое.

* * *

Томми в моих покоях не было. Видимо, помогал Анриетте. Вещи его лежат, тут явно кто-то жил, но не серьезно. Нет. Так, легкий налет обжитости. До вечера я Томми дожидаться не стал и направился на ужин.

Вечер прошел тихо. Я хлопал ресницами и упирал на руководящую роль графа.

Это все он и только он! Сам полез в горы, сам гонял разбойников, сам загнул… геройски погиб! И еще назначил полковника Фарна градоправителем.

Когда?

Да еще во время похода. Сказал, что полковник — человек истинно преданный законному королю!

Рудольф важно кивает, Абигейль бесится, Андрэ не удостаивает меня взгляда, а вот Руфина…

И чего эта моль бледная на меня вылупилась?

Чего — я узнал спустя два часа, когда в дверь моих покоев поскреблись. Я, думая что это Томми, распахиваю дверь, как был, в одних штанах, — и оказываюсь нос к носу с Руфиной.

— Алекс… ты позволишь мне войти?

Очень хочется отказать, тем более понятно уже, к чему дело идет. Я просто не успеваю. Руфина шагает вперед, притискивается почти вплотную.

— А-алекс… ты ста-ал тако-ой кра-асивый за это ле-ето…

И всеми мослами об меня, да так, что я чувствую себя бельем в стирке. Это, типа, соблазнительное движение и тон?

Очень хочется взять ее за шкирку и вытолкать пинком под костлявый зад. Наверное, я так и поступил бы, но не успел.

— А-алекс! Ык! Вир-н-лся!!!

Томми был пьян в накат! До той стадии, когда на ногах еще стоишь, но собутыльника уже искать не надо — посуда разговаривает. И даже вином от него на полкоридора разило.

— Том! Ты пьян! — Я тоже не счел нужным понижать голос. Руфина ойкает и исчезает в ближайшем коридоре. Апартаменты принцессы Мишель располагаются в достаточно людном крыле — и на пьяный скандал мигом подтянутся люди.

— Ык! Верн-лся! Жыв-вой! Брат!!! Дай я т-тебя абныму!

Том падает практически мне на шею — и я принимаюсь втаскивать его внутрь. Захлопываю дверь и едва не отвешиваю приятелю затрещину.

— Ты чего тут изображаешь? — А то я его игры не вижу!

— Пьяного. Что, плохо вышло?

— Вышло очень хорошо. А вино…

— Анриетта дала с собой пару бутылок. Мы как узнали, что ты возвращаешься… Коллекционное, из погреба барона!

— И ты все вылил на одежду? Как ты мог?!

Конечно, Том был трезвее всех трезвых. Но как еще прогнать Руфину — не представлял. А потому, увидев ее, быстро раскупорил за углом бутылку, чтобы пахло, плеснул на себя и принялся орать.

— Никогда! У меня еще полторы бутылки! И колбаса копченая. И сыр… Будешь?

— Спрашиваешь!

— А чего этой грымзе тут надо?

— Не знаю. Кажется — меня. Странно.

— Странно? Алекс, ты себя в зеркале видел?

Действительно, за лето в горах я сильно загорел, волосы стали абсолютно белыми, глаза светились темной голубизной… Красавчик, влюбиться можно. Только уж очень изящный.

— Ничего, Руфина уже оценила, подожди, пока остальные оценят.

Нужны они мне были, как рыбе — карандаш. Но никуда не денешься.