...Тогда был такой же поздний вечер, вернее - ночь. Но она не ложилась. Она никогда не могла лечь, не дождавшись Анатолия. И так же горел огонек на стекле рядом с ее усталым, но счастливым лицом. Мама, Елизавета Владимировна, спала. Анатолий легонько, пальцем одним, стукнул в окно и через минуту вбежал, весь запорошенный снегом. Они обнялись у двери.

"Марочка, не простудись, я ледяной. Был на самом дальнем участке. Представь, в кабину пришлось посадить женщину с больным ребенком, а я - в кузове, наверху. Жуть! Зуб на зуб и сейчас не попадает".

Анатолий говорил, говорил, сновал взад и вперед по комнате, разминал застывшие руки, а она собирала ему на стол и тоже бегала, пританцовывая, выбирая самый лучший, самый счастливый момент, чтобы поделиться своей радостью. Он наступил, когда Анатолий поужинал, помог прибрать посуду со стола и, подойдя неслышно сзади, обнял ее и стал целовать в шею, у ключицы, как раз в том месте, где теперь у нее шрам - багровый рубец, как злая память о том его поцелуе.

"Марочка, милая Марочка ты моя, - шептал он. - Как я мчался к тебе на этой проклятой машине!"

"Не ко мне, Толик, родной, а к нам".

До чего же приятно было выговорить эти слова! Но Анатолий не понял, поглядел в сторону спящей матери, сказал: "Ну, конечно", а она взяла его руку...

"Толик, он здесь..." - и закрыла глаза от счастья.

А когда открыла, увидела - Анатолий встревоженно и недоверчиво смотрел на нее.

"Ты хочешь сказать... Как!.. Уже?"

"Да, Толик. Да! Я все время его чувствую".

Он опять обнял ее, погладил ей волосы.

"Но как же так, Марочка? - сказал, словно искал, как спасти ее от страшного несчастья. - Как ты это допустила?"

Она не понимала Анатолия, его тревоги.

"Толик, родной, он сам пришел. Как я рада!"

Анатолий все держал ее, и гладил ей волосы, и целовал в шею, в ключицу.

"Но почему так рано! Мы же решали, Марочка, через десять лет..."

"Толик, мы ничего не решали. Как хорошо, что он пришел теперь, пока мы молодые..."

Анатолий отстранил ее, сказал торопливо:

"Ну, хорошо, хорошо, Марочка. Тут я и сам виноват. Время позднее. Спать, спать, - он снова поцеловал ее, толкнул легонечко к кровати. - Стели постельку. А завтра мы подумаем, как все это поправить".

Анатолий сразу заснул, усталый, прозябший, заснул, обнимая ее, а она до утра и глаз не сомкнула, плакала. Слова Анатолия "подумаем, как это поправить" все явственнее и явственнее звучали у нее в ушах, как беспощадный смертный приговор невинному человеку.

И потом потянулись бессчетные дни то быстрых и острых, то невыносимых своей тягучестью разговоров. Все об одном и том же: как поправить... Что "поправлять"? Все ее существо противилось этому. Но Анатолий нежно просил. Елизавета Владимировна твердила: "Так делают многие, доченька. Будь разумной. Их будет потом еще сколько захочешь. Зачем тебе так рано? Вы же сами жизни еще не видели".

И она сдалась.

Окно начало заносить тонкой ледяной пленкой. Баженова видела на стекле уже не лицо свое, а только тень от головы и вовсе потускневший огонек.

...Она тогда не помнила, как сказала "да". Сказала против воли, против желания. Она устала сопротивляться. И она верила: если говорит Анатолий, если говорит мать - это правильно. Они лучше знают, и они любят ее. И разве можно было уже тогда угадать, что потом случится?..

Елизавета Владимировна на печке горько вздохнула: "О, господи, господи!" Стекло в окне становится все мутнее. И тень на нем от головы Баженовой - чернее.

...Тогда, давно, Елизавета Владимировна с озорнинкой в глазах подмигнула: "Благослови тебя господь, доченька!"

Анатолий сказал ей, тихонько и осторожно лаская: "Больше тянуть никак нельзя, станет опасным. Мама завтра тебя отведет".

И больно-больно сжалось сердце, хотелось заплакать, закричать. Но Анатолий так просит... Так "этого" хочет! Для любимого человека нужно жертвовать всем.

"В больницу?" - вся побелев, спросила она.

"Не бойся, Марочка. Это, говорят, вовсе и не долго и не больно. Это в тысячу раз лучше, чем дожидаться, когда он сам..."

Все последние дни они разговаривали только так - местоимениями, ничего не называя прямо. И это было как тайна, как глухо скрытый, бесчестный заговор против кого-то. Но ведь в больнице все "это" сразу раскроется - и после для всех, для всего поселка...

"Толик, кто будет в больнице делать это?"

Она боялась, что мужчина. Хирургом в больнице был мужчина. И она не знала точно: хирургия "это" или акушерство. Анатолий ответил не сразу, он все поглаживал ей волосы и целовал ее в ключицу.

"Марочка, это не в больнице. Это сделает одна милая женщина у себя на квартире. Она очень опрятная, умелая, и у нее есть такая специальная штука... Всего две минуты. Завтра - суббота, а в понедельник ты будешь уже как всегда. Никто и не догадается. А ты, Марочка милая, ни капельки не тревожься. Внуши себе, что ты идешь... ну, просто... в лабораторию. Там иногда ведь тоже делают пальчикам чуточку больно".

"Я думала, в больнице", - сказала она.

Оттого, что "это" останется никому неизвестным, становилось легче, но слова "одна женщина у себя на квартире" все же заставляли сердце замирать еще сильнее.

"В больнице, Марочка, нельзя, - сказал Анатолий. - Я все разведал окольно. Оказывается, "это" запрещено. Действует совершенно странный закон. Понимаешь, даже с уголовной ответственностью. Говорят, что его должны будут отменить. Но когда? Пройдет, может быть, еще несколько лет. Этот закон такая нелепость, Марочка! Человек не может сам распоряжаться своей любовью! Ему предписывают: или совсем не люби, или обрастай сразу целым племенем..."

Первый раз у Анатолия прорвались такие слова. Страшные своей оголенной грубостью и цинизмом. Но, может быть, ей это просто показалось. И потом она ведь уже сама согласилась...

В субботу с утра из дому вышли вместе, Анатолий бережно вел ее под руку, обещал ни на минуту не оставлять и вечером. Там... Но когда рабочий день окончился, она вдруг узнала, что Анатолия срочно вызвали в Свердловск и он уехал. Он позвонил уже оттуда, сказал: "Марочка милая, будь бодренькой и умной. Я с тобой. Целую тысячу раз". Как мог он уехать!

На негнущихся ногах вместе с Елизаветой Владимировной ушла она в сумерках зимнего вечера на самый край лесного поселка...

Окно затянуло льдом до самых верхних переплетов, а понизу оно стало покрываться сплошным бугроватым куржаком, инеем. Афина во сне тихонько простонала. Глухая ночь. А Николай все не идет. В лампе совсем выгорает керосин, пламя садится ниже. Чадит.

..."Это" было и долго и больно. А после страшно было видеть кровь... Всюду. На простыне, на полотенцах, в эмалированном тазу, на руках той женщины: "Ну вот и готово, теперь ты можешь встать". А она не могла. Она больше ничего не могла.