Домой Елизавета Владимировна привезла ее только под утро, уложив на детские салазки... И кровь, и кровь... И жар, застилающий свет... Все воскресенье... И понедельник... Глухо расслышала она ласковый упрек Анатолия: "Марочка, да как же это так?.." И вторник... И среда... В четверг, уже беспамятную, Анатолий отвез ее в районное село, в больницу. Очнулась она забинтованная. Сестра сказала: "Все хорошо, операция прошла удачно..."

Ах, если бы удачно!

Она поправилась. И вышла на работу. Анатолий вскользь как-то намекнул, что "эта вся история" стоила чудовищно дорого, но все же удалось надежно замести следы, не попасть самому и не подвести ее, милую Марочку, под уголовную ответственность. Останется, быть может, только людская молва, от нее, конечно, никак и ничем не откупишься, но молва ведь живет, а потом, как и все, умирает.

Минуло два года. И действительно, осталась только молва, которая постепенно умирала. Но еще осталась - и жила! - та ласково-упрекающая интонация в голосе Анатолия, с какой он сказал ей когда-то: "Марочка, да как же это так?.." Анатолий несколько раз возил ее в то же село, к тому же хирургу, показывать. Она была совершенно здорова, врач это утверждал, но все же что-то с нею было не то.

Фитиль в лампе обуглился, стекло на излете почернело от копоти, и тусклое пятно света падало только на потолок, оставляя всю комнату в полумраке.

...Еще через год Анатолий сказал: "Марочка, я больше не могу играть в прятки. Это печально, но мы теперь чужие".

"Чужие?!"

"Мне больно тебя обвинять, но все же ты сама во всем виновата. Эта же грязная баба ничего не соображала! Когда так получилось, начался сепсис, заражение крови, тебе нужно было сразу же, дома, глотать самой, ты понимаешь, ну... как можно больше разных сульфамидов, пенициллина, что ли. Не доводить до операции. Как я жалею, что тогда подчинился приказу, уехал в Свердловск! Может быть, все и обошлось бы. А теперь... Прости, Марочка, но разве ты сама не догадываешься, что ты теперь не женщина... Нет, женщина, но... Врач сегодня мне это подтвердил категорически. Не знаю, почему он не сказал тебе этого прямо..."

И после он говорил о том, что очень любит ее, как человека, и знает, как честно и чисто она тоже любит его. Да, действительно ему тогда еще не хотелось иметь семью, тогда это было бы слишком рано, теперь же это значит никогда. А на "никогда" он согласиться не может. Он хочет иметь семью, быть со временем отцом. Марочка здорова, вполне работоспособна. Только "это"... Но в "этом" она сама виновата, она раскисла вместо того, чтобы глотать сульфамиды. Обычно у всех женщин "это" заканчивается благополучно. А если уж случилось так, надо понять по-человечески: нельзя, говоря грубо, заставлять мужчину жить с такой, как ты теперь, женщиной. Свою сберегательную книжку он перепишет на ее имя, дом этот сразу был оформлен на имя матери, он не заставит Марочку искать новое место работы, он ничего от нее не отнимет, кроме самого себя, он уедет в чем есть. Если Марочка не хочет жить с его матерью, он через некоторое время, когда как следует устроится на новом месте, возьмет мать к себе. Какие еще у нее, у Марочки, к нему требования?

Она сидела немая, оглушенная. Анатолий поцеловал ее в лоб и ушел.

Уехал. Навсегда.

Вскоре откуда-то из Карелии пришло письмо."... Я все еще раз и со всей тщательностью продумал. В древности существовал жестокий обычай: вместе с умершим мужем хоронить и его живую жену. Прости за неуместное сравнение, но у нас сложилось нечто вроде этого, только наоборот. Я верю, что ты все понимаешь и не захочешь от меня столь бессмысленной и тяжелой жертвы. Нет, нет, я не могу вернуться. Наши слова и заверения в вечной верности и любви, прости, не относятся к любви нормального мужчины и... Тебе, конечно, будет тоже легче одной. В паспортах наших, к счастью, по канцелярской небрежности нет отметок о регистрации брака, мы можем не хлопотать о разводе, не обнажать себя перед судьями.

По моим подсчетам, в деньгах сейчас ты не нуждаешься. Нравственно я чист перед тобой.

Прощай, Марочка!

Писать мне - бесполезно".

И тогда сразу потемнело в глазах...

Елизавета Владимировна досадливо проворчала с печи:

- Что это вы, Марья Сергеевна, чаду какого напустили? Ежели не лень и не стыд вам сидеть его дожидаться - хоть налили бы в лампу керосину. Фитиль только зря губите.

Да. Она действительно только зря губит фитиль.

Баженова поднялась, принесла из сеней бидон с керосином и, отвернув горелку, взялась заправлять лампу.

7

Михаилу казалось, что он перелетит через весь Читаут или по меньшей мере перемахнет через протоку на остров - так долго он висел в воздухе, покачивая руками, как крыльями, и видя под собой в глубине бегущее навстречу огромное снежное поле. Ему еще ни разу не приходилось прыгать с трамплина это был первый прыжок. Без всякой подготовки, без всякой проверки, что там ждет впереди. Но Михаил мог бы сейчас прыгнуть и в пропасть: нужна была сильная встряска.

Земля сначала бежала ему навстречу и как бы назад, но где-то далеко внизу, и оттого представлялось совершенно простым делом очутиться на другом берегу реки; потом вдруг сразу все перекосилось, и остров в мелких, густых тальниках и плоскость замерзшей протоки, исчез горизонт, а земля в мерцающем ночном блеске встала во весь свой необъятный рост перед самыми глазами Михаила, надвинулась быстрая, страшная, лыжи щелкнули, и он покатился, зарываясь в колючую льдистую пыль.

- Ух! - только и сказал он, когда неодолимая сила наконец перестала волочить его, как лемех плуга, по снежным сугробам.

В момент, когда земля толкнула Михаила под ноги, шапка с него свалилась. Теперь она, подпрыгивая, катилась вниз по косогору, будто послушный щенок, который бежит за хозяином. Снежная пыль набилась в волосы, насыпалась за воротник. Михаил расстегнул ватную стеганку, голой рукой вытер шею и пошел навстречу шапке, с удовольствием отмечая, что и лыжи и ноги у него в полном порядке.

Напялив холодный треух, Михаил задрал голову кверху. Ого-го! Сиганул он, оказывается, здорово! Ничего себе бережок! Отсюда не то что верхняя кромка обрыва невообразимо далека, но даже и звезды будто стали от земли намного дальше. Он весело подмигнул сам себе: "Мишку, брат, и черт не возьмет!"

Потоптался немного на месте и понял, что этого ему недостаточно. Надо встряхнуться как следует. Размять по-настоящему тело и выбить, выветрить всю дурь из головы. Двинул одной, другой ногой, разом оттолкнулся палками и ходко заскользил по протоке к дороге, ведущей на Ингут.

Зачем он побежал именно к Ингуту - и сам не знал. Но в то же время побежал, и не совсем случайно. Что-то неудержимо потянуло его туда, как тянула перед этим ньютонова сила всемирного тяготения вниз по снежному косогору.

С правого берега Михаил оглянулся на поселок. Он был погружен в темноту, и только один-единственный желтый огонек светился в чьем-то окне. А! В окне у Баженовой. Ясно. Говорят, вспоминают, что было на вечере. О нем говорят. Хохочут, разливаются. Ну и пусть!