В течение нескольких дней подряд в приемную ЦК КПСС приходила пожилая женщина и просила свидания с Никитой Сергеевичем. Ее неизменно спрашивали: зачем? по какому делу? как доложить Первому секретарю ЦК о вашем деле?

– По важному государственному делу, – отвечала она. – Впрочем, если меня не пропустят, пеняйте на себя. Я ухожу.

Ее провели к Первому секретарю ЦК КПСС. Никита Сергеевич вспомнил Снегова, которого он знал по работе в Донбассе, внимательно прочитал письмо и обещал разобраться…

– Снегова к начальнику лагпункта, – крикнул надзиратель, входя в корпус. Каждый вызов в административное здание был, как правило, связан с неприятностями, и мы насторожились. Снегов отсутствовал более трех часов и вернулся усталый, возбужденный. Оказалось, что приехал полковник из Москвы, который пытался узнать, писал ли Снегов Никите Сергеевичу Хрущеву, как и через кого отправил письмо.

– Я ничего не писал, никаких писем не отправлял, – неизменно отвечал Снегов.

На третий день допросов терпение полковника истощилось, и он уехал, ничего не добившись от Снегова. На следующий день Снегову приказали собираться в этап. Его вывели за зону, и он исчез, как исчезали до него многие другие.

Все, о чем будет рассказано дальше, я узнал много позже.

Следствие и этап – самое тяжелое в жизни заключенного. Душный переполненный «столыпинский вагон», как называли тюрьму на колесах, издевательства конвоя, тесное общение в купе-камерах с уголовниками, длительные остановки в этапных тюрьмах, грубая пища всухомятку, ограниченные порции питья – все это способно подорвать здоровье и молодого, крепкого человека. Наконец, Снегова привезли в Бутырскую тюрьму и поместили в одиночную камеру. Через несколько дней у него была многочасовая беседа с представителем Генерального прокурора СССР. К исходу третьего дня лязгнула обитая железом дверь камеры. Снегова вывели, посадили в «черного ворона» и повезли. Минут через пятнадцать машина остановилась у внушительного приземистого здания штаба Московского военного округа. В ярко освещенном подвале среди высших военных с суровыми озабоченными лицами Снегов приметил огороженное барьером место, которое занимал человек со знакомым и ненавистным ему лицом. Снегов узнал Берия, а Берия – его. Как, должно быть, жалел Берия, что не расправился со Снеговым раньше!

После очной ставки Снегова отправили в тюрьму, а затем – в этап. Однако он успел доехать только до Печоры. Семнадцатилетнее заключение кончилось, освобожденного Снегова срочно вызывали в Москву.

А дальше все было как в сказке. Вскоре по приезде в Москву Снегов был очень тепло принят Никитой Сергеевичем. Это были счастливейшие дни в его жизни.

– После отдыха вы будете работать в Министерстве внутренних дел. Партия посылает вас на очень важный участок работы. С произволом и беззаконием раз и навсегда покончено. Предстоит большая и важная работа по ликвидации последствий культа личности, и вы должны в ней активно участвовать, – говорил Никита Сергеевич.

Справедливость восторжествовала: мой отец был посмертно восстановлен в партии, а я – реабилитирован и работал в Институте хирургии имени А. В. Вишневского, научном учреждении высшего класса, вместе с замечательным хирургом А. А. Вишневским.

Шел XX съезд партии. Нас, сотрудников института, собрали в актовом зале и ознакомили с докладом Никиты Сергеевича Хрущева о ликвидации последствий культа личности Сталина. С глубоким волнением я вслушивался в каждое слово этого потрясающего документа. В руководстве партии нашлись люди, настоящие большевики-ленинцы, сказавшие правду народу о Сталине, решившие покончить со всем тем, что нам мешало двигаться вперед. Какова же была моя радость, когда я услышал: «Вот что нам пишет старый член партии товарищ Снегов…» И далее следовала выдержка из письма Снегова Н. С. Хрущеву, строки которого я знал почти наизусть. Никита Сергеевич воспользовался этим письмом! Факты, содержащиеся в нем, он посчитал настолько важными, что включил их в свой доклад. Снегов оказал важную услугу партии, а мы все, помогавшие ему, тоже стали участниками этого благородного дела. Я считал Никиту Сергеевича самым близким человеком, не только своим спасителем, но спасителем России. Однако находились люди, которые говорили: «От кого надо было спасать Россию?» А разве не от кого? Прежде всего – от лжи».

Никита Сергеевич много раз вспоминал ночь уже перед последним днем работы съезда – тогда он еще раз перечитал страницы доклада, и ему померещилось, что он слышит голоса погибших товарищей. Что творилось в его душе? Его, конечно, угнетала вина перед ними.

У каждого свое право судить Хрущева за такой поворот XX съезда, за ту роль, которую он сыграл в истории нашей страны и партии. Бесспорно, по-видимому, одно: этот съезд никого не оставил равнодушным. Стало ясно, что за зло, за преступления против народа рано или поздно придется нести ответ, что из умолчаний не возникнет прощения.

Еще живы охранники тех лагерей, где содержались «враги народа». Для них этот съезд – тоже трагедия. Один из таких написал в журнал «Огонек» о своих «душевных муках». Нет, не напрасно стерег он эту «гидру», кормил с ней наравне таежного гнуса. Не убедит его никто, что академик Вавилов не враг. У папаши-купца не мог вырасти честный сын. От этого «крика души», каким бы бессердечным или злобным он ни казался, не отмахнешься. Как не отмахнешься и от риторики тех, кто развенчание Сталина воспринимает так, будто опорочивается вся их жизнь, будто перечеркивается все, что совершено партией и народом…

В то утро, когда Хрущев решился, я думаю, он не предполагал, какой сложной будет история решений XX съезда. Не знаю, так это было или нет, высказываю свою точку зрения, но доклад этот Хрущев сделал как бы неожиданно. Мог ли он задолго до съезда обсуждать доклад с членами Президиума ЦК, в особенности с теми, кто тоже должен был нести свою долю ответственности? Удалось бы ему произнести его в таком случае? Он принял решение апеллировать к партии, обратившись непосредственно к съезду.

Когда он объявил о своем решении, его стали пугать непредсказуемыми последствиями. Чем сильнее противились Молотов, Маленков и Ворошилов, тем тверже становилось убеждение Хрущева: надо открыть все. Принять половинчатое решение, осуждающее культ личности Сталина, и не вдаваться в подробности массовых репрессий, с его точки зрения, означало обман партии. Он предложил Молотову выступить с докладом. Тот отказался. Никита Сергеевич предупредил, что не изменит решения и выступит с докладом в качестве делегата съезда. Не остановило его и то, что он ставил под удар и себя, ведь он тоже был рядом со Сталиным. Он сказал, что лгать и изворачиваться не будет. «Придут молодые, спросят: почему смолчали? Что ответим им мы? Как они отнесутся к нам? Спасали свои шкуры, не хотели ответственности? Не жгла боль за гибель товарищей?!»

Так вспоминал Хрущев тот день своей жизни.

Его решение требовало немалого мужества. Поймут ли его? Поддержат? Встанет ведь и вопрос: а где же ты был раньше, дорогой товарищ, разве не знал, что арестовывают твоих друзей по партии, тех, с кем ты работал много лет бок о бок, неужели верил, что все это враги?