Она надеялась поддержать свои силы теплым климатом родины, но те гасли с каждым днем, тоска разъедала ей сердце.

С самого дня казни Эмилия Арна и Фульвия стали вешать одну и ту же посвященную тени погибшего лиру куда-либо на дерево или в беседку с молитвами к Эолу, чтобы он не позволял простым ветрам играть на ее струнах, и призывали душу любимого ими обеими юноши.

Случалось, что ветер гудел в струнах священной лиры, заставлял их издавать мелодичный грустный аккорд или перелив краткой гаммы.

В такие минуты любящим казалось, будто дух любимого с ними.

— Эмилий! Эмилий! — восклицали Арна с Фульвией и, обнявшись, плакали о нем. — Печальные ветры, Эоловы слуги, гудящие в дуплах и по древесной листве, безжалостно обрывая ее, да не коснутся этих струн, посвященных твоей тени, погибший Эмилий!.. Моли бессмертных богов, чтобы они запретили ветрам и духам трогать этот инструмент, моли, чтобы дозволили тебе одному играть здесь на лире!

Иногда к ним приходили Лукреция, Вителия Альбина, Фульгина и Рулиана, жены жрецов. Их беседа редко бывала веселой, разве что в те минуты, когда Рулиана рассказывала о каком-нибудь казусе с ее мужем или очередном чудачестве, выкинутым им.

Этот Евлалий, брат Евлогия, служил жрецом Пану, рогатому изобретателю свирели, которого чествовали преимущественно пастухи как покровителя стад.

Когда нужно было совершить чудо, Евлалий являлся в виде Пана какому-нибудь одинокому поселянину в горах и возвещал свою волю или делал предсказания, причем, к досаде римских жрецов и сожалению своего брата, беспамятный, рассеянный «олицетворитель», случалось, все перепутывал — представал в горах не тому человеку и возвещал не то, что велено, награждал, кого следует карать, и наказывал достойных награды, забывая надевать маску мифологического существа или укрепляя ее на лице столь плохо, что во время совершения «чуда» она с него сваливалась, вследствие чего однажды поселяне узнали в нем беглого невольника и жестоко избили за обман.

О таких «сакральных тайнах» жречества Рулиана и Фульгина, разумеется, не говорили, ибо разглашение всего подобного было запрещено под страхом смертной казни — зашивания в мешок и утопления в море, — но они весьма комично представляли, как Евлалий на все урезонивания своей жены отвечал пословицей «Не свинье учить Минерву», сам оказываясь на деле глупее поросенка.

Такие рассказы, не касаясь «сакральных тайн», тем не менее слегка разоблачали внутренний быт деморализованного жречества, причем Альбина почти всегда с грустным вздохом передавала сетования своего деда, великого понтифика, на глубокий упадок нравов с частыми повторениями замечаний, что вообще весь культ Рима нуждается в обновлении.

Собеседницы замечали, что Альбина странно вздыхает, избегает некоторых разговоров, без причины краснеет. Жены жрецов не обращали на это внимания, но Арна и Фульвия, сами влюбленные, решили, что внучка Вителия кого-то любит.

Лукреция на это грустно заметила:

— Я подозреваю, кто виновник нового горя двух почтенных старцев — это ее третий дед Туллий Клуилий. Только у него в доме могло произойти сближение девушки с тем, кто в ее семью не ходит.

Но Лукреция наотрез отказалась открыть свои подозрения, что предмет любви Альбины — брат Арны, ветреный Арунс.

Однажды, чтобы прекратить такие выпытывания секрета, Лукреция стала рассказывать Арне свой сон, который давно был известен Фульвии.

— Это было, — говорила она, — в самый день твоего возвращения к нам из Клузиума, весной, когда твоя мачеха казнила Эмилия во время увеселительной поездки в горы. Мне приснилось, будто я стою одиноко на дикой скале в незнакомом месте, у ног моих зияет черная бездна, а за ней, на другой скале, я увидела мою мать, уже давно умершую. Она горько плакала и звала меня к себе. Я пошла по воздуху. Мать простерла руки, чтобы принять меня, как вдруг откуда-то упал на мою голову огромный камень и увлек меня в бездну. Я падала, падала и слышала рыдания матери. Я сразу тогда решила, что видение не к добру, что вскоре со мною случится несчастье.

Все вздрогнули. Лукреция умолкла. По струнам священной лиры пронесся порыв ветра и извлек из них мелодичный, грустный аккорд, подобный скорбному вздоху тоскующего незримого существа.

— Эмилий! — воскликнула Фульвия, устремив глаза на лиру.

— Он подтверждает, — отозвалась Лукреция.

— Но твой сон до сих пор не сбылся? — спросила Альбина.

— Увы!.. Он очень быстро начал сбываться, но не весь…

Она взглянула украдкой на Арну, опасаясь своими воспоминаниями и предчувствиями неумышленно оскорбить ее, коснувшись ее ужасной родни. При этом она заметила, что больная дремлет и, давая ей время поглубже забыться сном, стала приводить в порядок свою одежду.

Женщина всегда сумеет найти, что ей следует оправить в туалете, служащем опорой для всяких предлогов.

Лукреция постоянно была одета со строгой простотой, потому что мало думала о платьях.

Сердце ее было полно не нарядами, а любовью к милому мужу и двум малюткам, а также к отцу Фульвии и другим хорошим людям.

Фигура этой величественной римлянки была необыкновенно привлекательна, как будто она была рождена лишь для того, чтобы все ее любили и уважали.

Лукреция всегда носила простую, шерстяную или льняную, материю, выпряденную и сотканную дома, и голова ее со дня замужества всегда была покрыта вопреки всем уговариваниям Туллии и других щеголих бросить это устаревшее обыкновение.

Убедившись, что Арна уснула, Лукреция стала шепотом продолжать рассказ о том, как начал сбываться ее страшный сон.

Фульвия знала все это, но жены жрецов и внучка великого понтифика с интересом слушали.

Лукреция рассказала, как сын рекса Секст — этот ужасный негодяй, для которого не имелось на свете ничего святого, достойного уважения или хоть снисхождения, милости: ни сана, ни пола, ни возраста, ни положения в обществе, — Секст хотел похитить Лукрецию и увезти.

Уж больше года преследовал он ее ненавистным ей вниманием к ее красоте. Во время войны он вздумал хвастаться перед молодежью, будто его жена добродетельнее их жен, но товарищи заспорили с ним, а Луций Колатин, муж Лукреции, даже не мог переносить, когда говорят, будто какая-нибудь женщина лучше его жены, любимой им искренне и нежно.

Заспорившие стали ставить заклад и поехали из стана в Габии — город, отданный Тарквинием Сексту в полную власть как независимому правителю.

У жены Секста был пир. Она встретила мужа недружелюбно и поскорее постаралась выпроводить его с пьяной компанией вон.

Жены Арунса не застали дома. Она пировала у Туллии, будучи одною из ее любимиц.

Секст мрачно поклялся убить свою жену, что вскоре и исполнил, пользуясь законным супружеским правом римлянина над жизнью супруги. Арунс, вопреки всем отговорам матери, развелся с женой.