Только дома, при электрическом свете, Иван Андреевич смог как следует разглядеть пришелицу. И поразился открытию: внешне она оказалась нехороша. Может быть, оттого, что феерически-золотые волосы, изящество тренированной худощавой фигуры, очевидные приметы богатства заставляли предполагать противоположное, Бойцову резануло глаза ее лицо — широкое, с квадратной челюстью, с немногочисленными, но глубокими морщинами. Еще и нос набок глядит, словно в молодости его обладательница участвовала в боях без правил. Не то что с Ладой не сравнить, а попросту — мужик переряженный! Человек старшего поколения, Иван Андреевич вспомнил Аркадия Райкина, когда великий артист выступал под женскими масками — ну точь-в-точь! Лицо незнакомки было масочно-гротескным, но Бойцов не мог не отметить, что небольшие серые глаза с редкими ресницами лучатся умом, а это ему понравилось: разговаривать с дурами терпеть не мог. И рукопожатие этой своеобразной женщины оказалось подходящим: крепким, честным, открытым.

— Я ведь еще не представилась, — улыбнулась она. Улыбка не делала ее краше, но располагала к общению. — Елизавета Викторовна Карева, адвокат. О, как у вас тут тепло и уютно!

Иван Андреевич любил комплименты своему действительно очень теплому и уютному, отделанному в традициях старой русской избы дому: даром, что ли, он, Лада и Артурка вложили в свое семейное жилище столько старания? Но, услышав о профессии этой диковинной залетной пташки, он моментально нахмурился:

— Адвокат? С какой стати?

— Позвольте объяснить, Иван Андреевич. Я представляю интересы фирмы «Русский земельный фонд»…

— Это акуловской, стало быть? — иронически перебил адвокатессу Бойцов. — Извините, Елизавета Викторовна, вот о чем, о чем, а об интересах Акулова и его бандитов я с вами беседовать не стану.

— Послушайте, дело в том, что…

— Даже слушать не хочу. Тема закрыта.

— Да погодите вы! — властно повысила голос Карева, и Бойцов вынужден был дать ей договорить: вероятно, таким же повелительным глубоким голосом она заставляла прислушиваться к себе судей. — Если вы думаете, что мой клиент мне симпатичен, вы глубоко ошибаетесь. Если вы считаете, что он отморозок и подлец, поверьте, в этом мы с вами тоже сходимся…

Бойцов недоверчиво слушал адвокатессу. Ну-ка, что она еще наклеплет на своего работодателя, чтобы втереться в доверие к председателю колхоза? С нее станется! Адвокаты — продувной народ, им верить нельзя. Как там у Достоевского? «Аблакат — нанятая совесть», кажется, так. Умели зреть в корень русские классики!

— Но если вы не понимаете, что при этом он еще и опасен, — завершила пассаж Елизавета Викторовна, — значит, вы не настолько ориентированы в ситуации, как вам представляется.

Она стояла перед Бойцовым, вытянувшись в струну, глядя ему в глаза. Почти одного с ним роста, с грубым мужским лицом, но все-таки женщина… Будь на ее месте мужик, Иван Андреевич не поколебался бы спустить его с крыльца прямо в снег головой — пинком под зад! Но она была женщиной, и председатель колхоза после небольшого колебания предложил:

— Присаживайтесь, Елизавета Викторовна.

— Благодарю. — Она выбрала низкий диванчик возле обеденного стола, с резной деревянной спинкой, с мягкой обивкой — очень удобный, все гости, знакомые с обстановкой председателева дома, примащивались прямо на него. Но разве эта чужая женщина — гостья? Она говорит слова чуждые и отвратительные:

— С Акуловым все равно не справиться. Его не одолеть ни мне, ни вам, ни правоохранительным органам Российской Федерации. Он лишен чувства самосохранения, а потому движется напролом и добивается… Он всегда добивается, чего хочет. Теперь он захотел эту землю.

Адвокатесса говорила быстро, напористо, однако с каким-то посторонним, неуместным подрагиванием голоса. Ивану Андреевичу показалось, что она хочет запричитать, чтобы разжалобить его, но не умеет. С таким решительным мужеподобным лицом, да она просто не знает, как это делается. И расположилась нарочито по-мужски — широко расставив ноги, щеголевато обтянутые брюками, расстегнув дубленку, излишнюю в изрядно натопленном помещении. Прямоугольный предмет, который прежде скрывался под дубленкой, оказался целлофановым пакетом, в котором что-то шуршало. Что там находится, Иван Андреевич не спросил — ему это было неинтересно, даже если бы грозило погибелью. Тем более что гостья уже выкладывала из пакета на стол плотно упакованные, перетянутые поперечными бумажками пачки:

— Здесь у меня деньги… Нет, возьмите, возьмите, пересчитайте. Пятьдесят тысяч долларов. Все честно. Это высокая цена за документы на колхозный земельный фонд. Я бы даже сказала, завышенная. Я постаралась убедить своего клиента, что играть надо честно: он вам деньги, вы ему документы. Он согласился, хотя был очень зол. Но это его последнее слово, поймите. Если вы откажетесь, он перейдет к действиям в открытую. Он развяжет войну — против колхоза, против вас.

Иван Андреевич молчал. Тяжело и непреклонно. К долларам он демонстративно не прикоснулся, хотя они лежали между ними на обеденном столе… Бойцов мельком подумал, что скатерть после этого нужно будет постирать. А еще лучше выбросить.

— Прольется кровь, Иван Андреевич. — Ему не нравилось, как эта чужая женщина из чужого мира запросто называет его по имени и отчеству, хотя он ей не представлялся. — И в этой крови будете виноваты вы. Акулов сказал мне, что, если дело не выгорит, словом, если я вернусь без документов, у него на этот счет заготовлена беспроигрышная комбинация. Что конкретно он имел в виду, он мне не открыл, но вы понимаете, что речь идет о методах, опробованных в бандитских разборках…

— Уйдите, — сказал Бойцов. Так безразлично, что его реплика даже не делала попытки замаскироваться под просьбу.

— Иван Андреевич, вы по-прежнему не понимаете…

— Все я понял. Уйдите.

Это она ничего не понимала. Таким бесполезно объяснять: и что такое мужская честь, и что такое трусость, и что такое быть председателем колхоза. А еще адвокат называется… На редкость непонятливая штучка! Еще минут пять ему зудила, совала деньги, то пробовала запугать, то взывала к разуму, пока его терпение не лопнуло. Он встал, сгреб со стола деньги, которые с самого начала его раздражали, засунул их ей в ее необъятный пакет и развернул Кареву лицом к дверям. Спасибо, хоть теперь до нее дошло, что ее нежелательное присутствие ничего не изменит…

Провожать Кареву до машины он не стал: во-первых, она и сама, независимо перекинув лямку сумочки через плечо, всем своим видом продемонстрировала, что попытку помощи она теперь расценит как оскорбление. Что он, дурак — навязываться? А во-вторых, подумал: такая пробивная особа, как Елизавета Викторовна Карева, через любой снег проложит себе путь, как арктический ледокол.

Назавтра он, правда, пожалел о том, что не проводил гостью до машины. Пожалел, глядя на почернелое, перекошенное лицо задушенной, после смерти еще более безобразное, чем в жизни, и в то же время словно бы таким страшным образом обретшее правоту: если при жизни вслед Каревой наверняка бросали «Ну и морда!», то от покойников никто не требует, чтобы они были красивыми… Подумалось: а все-таки и она жить хотела. Проводил бы ее, позволил спокойно уехать, глядишь, и осталась бы жива… Но, с другой стороны, возле машины ее наверняка поджидали акуловские сообщники. Хотели немедленно получить документы, а когда увидели, что документов нет, рассвирепели и прикончили несчастную адвокатшу. Бойцов, выскочивший из дома безоружным, ее не спас бы и документы, нужные бандитам, защитить бы не сумел. А значит, все не случайно. Карева перед смертью высказалась правильно: это война. А на войне как на войне, говорят французы.