Стояла тишина. Такая тишина, что слышно было, как за окном под крышей оползают крупными весенними каплями сосульки. Даже раненый больше не стонал: должно быть, потерял сознание. Иван Андреевич медленно открыл глаза. Трое амбалов стояли напротив него оторопевшие, испуганно поглядывая то на него, точнее, на его пистолет, то на труп своего работодателя, то на своего раненого товарища. Их «калаши» поникли.

У Бойцова мелькнула догадка, что означает эта странная нерешительность. Бандиты привыкли к исполнению команд, отдаваемых шефом. Но теперь шефа не существовало. Значит, не последует привычной команды: «Убить гада!» А действовать самостоятельно они не станут: себе дороже… Трусы! Мало того что бандиты, так еще и трусы!

В тишину вплелись новые звуки: мощный топот ног. Дверь спортзала распахнулась, и голос с таким знакомым акцентом приказал:

— Руки вверх! Оружье вниз!

Да, конечно, это был Джоныч! В шапке-ушанке, в распахнутой телогрейке, держа наперевес допотопную берданку, пригодную разве что для того, чтобы стрелять солью вслед малолетним воришкам, он смахивал на типичного колхозного сторожа советских времен. Вид у него был курьезный, но никто даже не попытался улыбнуться. За низкорослым Джонычем маячил целый отряд здоровенных спецназовцев.

Последние из акуловских охранников охотно побросали автоматы. Кажется, они даже обрадовались, получив четкий приказ.

— Ричард Джонович, — укоризненно проворчал кто-то из спецназовцев, — предупреждали же вас, не лезьте под пули…

Джоныч не обратил внимания на эти слова. Он уже подскочил к Бойцову, оглядывал его с головы до пят, ощупывал:

— Иван! Ты живой?

— Я-то живой, — не смог отрицать очевидности Иван Андреевич. — Вот двоих уложил…

— Хоршо-о!

Если на долю секунды в душу Ивана Андреевича прокралась рефлексия по поводу того, что он впервые в жизни убил человека, а то и двоих, то после по-мужски уважительного Джонычева «Хоршо-о!» эта тягостная гостья улетучилась. Он убил похитителя своего ребенка. Он убил того, кто собирался отобрать у людей землю. Убил не подло, не из-за угла, а лицом к лицу, в честном бою, рискуя собой. При таких обстоятельствах убить врага — достойный мужчины поступок.

Явившиеся вместе со спецназом Александр Борисович Турецкий и Вячеслав Иванович Грязнов оценили обстановку. Эх, запоздал немного фермер Смит! Прибудь они на место чуть раньше, удалось бы взять Акулова живым вместе со всеми его амбалами. И Бойцову не пришлось бы стрелять. А сейчас, как ни крути, согласно Уголовному кодексу он стал убийцей. И хотя суд обязательно учтет смягчающие обстоятельства, в данный момент, как ни печально, они обязаны задержать Ивана Андреевича.

Бойцов на удивление спокойно воспринял это нерадостное известие. Послушно протянул вперед руки:

— Наверное, наручники наденете? Пожалуйста, надевайте.

Турецкий мельком подумал о том, что он давненько не встречал у столичных жителей такого достойного мужественного лица и такого правильного, даже интеллигентного выговора, как у этого сельского труженика Подмосковья. Обида защемила грудь: что ж мы со своими людьми делаем? Почему не можем их как следует защитить? Почему отучаем верить в то, что закон может победить преступность? И хотя старший помощник генерального прокурора не в состоянии собственными глазами уследить за состоянием законности в каждой деревне, Александр Борисович чувствовал себя так, будто это лично он своим равнодушием вынудил Бойцова самостоятельно вершить суд и расправу.

— Что вы, Иван Андреевич, — мягко сказал Турецкий, — никаких наручников. Думаю, до суда будет достаточно подписки о невыезде.

— Как это «задержать»? — вертелся возле них неугомонный Джоныч. — Я вас говорил, это человек пострадавший, и никто другой. Это было необходимая защита…

Рядом дотошно обыскивали акуловских приближенных. Амбалы, в нелегкой жизни которых эта процедура, по-видимому, была рутинной, переносили ее с понурым смирением, точно лошади, которым меняют подковы бравые кузнецы. За окном светило уже отчетливо пригревающее солнышко, и под его лучами сосульки вовсю роняли звонкие капли в лужи. Весна, хотя и с опозданием, все-таки наверстывала свое.

И вдруг что-то изменилось в мире. Такие же звонкие и радостные, словно капель, в спортзал ворвались мальчишеские шаги… Да что там шаги — шум, бег!

— Папа! Папа, ты где? Па-апычка! Дядь Миша, а где мой папа?

Иван Андреевич замер, не смея верить, не смея сдвинуться с места, будто опасаясь, что от любого его неосторожного движения это хрупкое чудо разрушится. На сердце у него стало точь-в-точь как за окном — солнце, тепло, весна! Хоть и капель слезная где-то на донышке осела, так ведь это все не важно, не важно… Прошка, широко расставив руки, чтобы обхватить отца с разбега, как у них было заведено при встречах после долгой разлуки, разогнался с дальнего конца спортзала, но в метре от Бойцова притормозил и посмотрел снизу вверх бдительно: не станут ли его сейчас ругать и бить? Ведь это он дал похитить себя бандитам, то есть совершил глупость похуже той, когда с ребятами полынью на реке исследовал… Догадавшись, что все в порядке, Проша улыбнулся застенчиво и ткнулся своей взъерошенно-пушистой, как круглый теплый щенок, головой под руку отца, который знал, что это и есть для него самая главная и дорогая награда за все его страдания и усилия. И еще — лицо Лады, когда они с Прошей вернутся вместе.

Только это. И больше ничего.