– Тебе не понять. Ты наш, но живешь их жизнью… Когда ты единственный кормилец в семье, состоящей из полусумасшедшей матери, отца, у которого ампутированы обе руки, шестерых братьев и сестер, бабушки, двух разведенных теток со всем их потомством и дяди, болеющего весь год напролет, ты перестаешь быть человеком… Оказавшись между собакой и шакалом, слабое животное обзаводится хозяином.

Жестокость этих слов меня ошеломила. Желлулу не было и двадцати лет, но от него исходили какая-то тайная сила и зрелость, производившие на меня неизгладимое впечатление.

В то утро в моих глазах он перестал быть пресмыкающимся перед хозяином холуем, к которому мы так привыкли. Стоявший передо мной парень был совершенно другим человеком. Любопытно, но я обнаруживал в нем черты, которых раньше никогда не замечал. У него было волевое лицо с выступающими скулами, внушающий тревогу взгляд, он демонстрировал достоинство, на которое, казалось, раньше был не способен.

– Спасибо, Жонас, – сказал он. – Когда-нибудь я тебя за это отблагодарю.

Он повернулся и пошел прочь, болезненно припадая на одну ногу.

– Погоди! – крикнул я. – С поврежденной ногой ты далеко не уйдешь.

– Но ведь сюда я как-то доплелся.

– Может быть, но тем самым только разбередил свои раны… Где ты живешь?

– Не очень далеко, уверяю тебе. За холмом Двух Отшельников. Не переживай, справлюсь.

– Я не допущу, чтобы ты остался без ноги. Подожди, я сбегаю за велосипедом.

– Нет, Жонас! У тебя есть дела поважнее, не провожай меня.

– Я настаиваю!

Я полагал, что в Женан-Жато познал всю глубину нищеты и страданий, но ошибся. Нужда в селении, где жил с семьей Желлул, выходила за все мыслимые пределы. Деревушка состояла из дюжины грязных хижин, приютившихся рядом с руслом высохшей реки и обнесенных оградой, за которой томились от скуки несколько худосочных коз. Вонь стояла такая, что я никак не мог понять, как человек может прожить в таком месте даже два дня подряд. Не в состоянии ехать дальше, я остановил велосипед на обочине дорожки и помог слуге Андре сойти на землю. Холм Двух Отшельников располагался всего метрах в четырехстах от Рио-Саладо, но я не помню, чтобы во время своих прогулок мне доводилось сюда забредать. Люди обходили его стороной, будто гиблую, проклятую территорию. Вдруг я испугался, что оказался в этом месте, по другую сторону холма; мне стало страшно, подумалось, что я не смогу выбраться отсюда живым и здоровым, что никто не станет меня искать там, где у меня не было никаких причин появляться. Подобные мысли представлялись абсурдом, но страх был жутким и вполне реальным. Деревушка неожиданно вселила в мою душу ужас. Да еще этот кошмарный смрад, напоминающий удушливый запах разложения!

– Пойдем, я познакомлю тебя с отцом.

– Нет! – закричал я, чувствуя, что от этого приглашения меня бросило в дрожь. – Мне надо возвращаться к дяде, он очень болен.

В пыли играли голые ребятишки с раздувшимися животами. По их лицам ползали мухи; да, так оно и было, помимо адской вони, человека здесь преследовало постоянное жужжание прожорливых, навязчивых мух; они насыщали отравленный воздух своей скорбной литанией – дьявольским дыханием, парящим над старой как мир и такой же безотрадной человеческой бедой. Под невысокой глинобитной стеной, неподалеку от разомлевшей от жары ослицы, дремало, открыв рты, несколько стариков. Воздев исхудалые руки к небу, какой-то сумасшедший взывал к священному дереву, увешанному лентами-талисманами и облепленному оплывшим воском свечей… Кроме этого – больше ничего. Ощущение было такое, будто здоровые и трудоспособные жители покинули деревню, отдав ее на разграбление зверенышам в человеческом обличье да немощным старикам.

Завидев нас, на меня с лаем кинулась стая собак. Желлул камнями их отогнал. Как только вокруг вновь стало тихо, он повернулся ко мне и как-то странно улыбнулся:

– Вот так мы и живем, Жонас. Мы, твои соплеменники. Здесь все будто застыло, в то время как ты живешь припеваючи… Что с тобой? Почему ты молчишь? Ты в шоке? Не можешь прийти в себя, да?.. Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему я называю себя собакой. Ведь даже животное не согласилось бы пасть так низко.

Я был ошеломлен. Все мои внутренности переворачивались от зловония, а жужжание мух вгрызалось в мозг. Мне хотелось вырвать, но я боялся, что Желлул отнесется к этому не лучшим образом.

Он ухмылялся, мое недомогание его явно забавляло. Он обвел рукой деревушку.

– Посмотри внимательнее на эту забытую богом дыру. Это наше место в этой стране, в краю наших предков. Смотри внимательно, Жонас. Даже Бог и тот здесь никогда не появляется.

– Как ты можешь говорить подобные ужасы?

– Могу! Потому что действительно так думаю! И потому, что это правда.

Страх стал сильнее. На этот раз я боялся уже Желлула, его острого взгляда, его сардонической ухмылки.

Я сел на велосипед и развернулся.

– Вот так-то, Юнес. Отворачивайся от правды своего народа и скорее езжай к своим друзьям… Юнес… Надеюсь, ты еще не забыл своего имени… Эй! Юнес… Спасибо за деньги. На днях я тебе их верну. Мир меняется, ты не заметил?

Я яростно налег на педали, крики Желлула звенели в ушах предупредительными выстрелами.

Он не ошибся. Жизнь действительно менялась, но для меня все происходило будто в параллельном мире. Разрываясь между двумя чувствами – верностью друзьям и солидарностью со своим народом, – я медлил и выжидал. Для меня было вполне очевидно, что после всего случившегося в департаменте Константина и роста сознательности мусульманских масс мне рано или поздно придется определяться в пользу того или иного лагеря. И даже если я откажусь делать выбор, его сделает за меня история. В воздухе клокотал гнев; он пропитывал укромные уголки, где военные устраивали свои тайные советы. Вскоре ему предстояло выплеснуться на улицы, пустить обильные ростки в душах обездоленных бедняков, выброшенных на обочину жизни, просочиться в негритянские деревни и окопаться в бедуинских шатрах.

Наша компания во главе с Жан-Кристофом оставалась в стороне от всех этих перемен. Теперь мы были молодыми людьми, восторженными в свои двадцать лет, и пушок у нас над губами хоть и не дорос еще до того, чтобы гордо именоваться усами, но уже недвусмысленно свидетельствовал о нашем желании стать взрослыми и самостоятельно делать свой выбор. Неразлучные, будто зубцы вилки, мы жили только собой, и весь мир принадлежал только нам четверым.

На Национальном поэтическом конкурсе Фабрису присудили первую премию, и мадам Скамарони повезла всех нас четверых в Алжир на церемонию вручения. Лауреат был на седьмом небе от счастья. Помимо приличного гонорара, жюри также обязалось опубликовать в известном алжирском издательстве Эдмона Шарло сборник его стихов. Мадам Скамарони поселила нас в небольшом чистеньком отеле неподалеку от улицы Исли. После вручения трофея, который Фабрис получил лично из рук Макс-Поля Фуше, мать лауреата устроила роскошный ужин в ресторане «Ла Мадраг», основу которого составили свежая рыба и другие дары моря.