В общем, есть о чем призадуматься. Видно, что уже в те времена среди российской верхушки действовала «пятая колонна». Но тем более примечательно, что даже пронизанное масонами окружение государя могло осуществлять свои ходы только исподтишка. Повернуть политику Николая в либеральном направлении оно не осмеливалось и не пыталось. Наоборот, он вел окружение в собственной упряжке. Использовал таланты и способности приближенных масонов во благо государства.

Можно определенно утверждать и о том, что Николай I имел какие-то свои источники информации. В том числе, об участии иностранных держав в российских заговорах. Архивы сохранили далеко не все документы. Многое потом погибало, зачищалось. Но факты дают нам яркое косвенное доказательство. Мы уже рассказывали про британского посла Стрэтфорда Каннинга, который как раз перед восстанием декабристов, в 1824–1825 гг., задержался на переговорах в Российско-американской компании. По сути, в штабе «Северного общества», постоянно общаясь там с Рылеевым, с его покровителем Мордвиновым. А потом почему-то поехал в Лондон через Варшаву, где состоялось совещание с посланником «Южного общества». Очевидно, и с польскими «патриотами». Напомним, показания Муравьева-Апостола об этом совещании отверг Константин Павлович. Объявил, что в Варшаве без его ведома ничего подобного быть не могло [23].

Но в 1832 г., уже после подавления польского восстания (и захвата польских архивов), министр иностранных дел Англии Палмерстон направил свою «правую руку» Стрэтфорда Каннинга на один из самых престижных и ответственных постов. Послом в Россию! Теперь не для временной миссии, а постоянным. И вдруг Николай Павлович… отказался допустить его в нашу страну. Это вызвало страшный дипломатический скандал. Посла назначил британский кабинет, верительные грамоты уже подписал король. А царь его не принимает!

Палмерстон кипятился, угрожал. Заявлял, что другого посла в России не будет. Велел советнику посольства исполнять обязанности посла до вступления в должность Каннинга. Однако и Николай уперся. В ответ, понизил ранг российской миссии в Лондоне, назначил поверенным в делах второстепенного чиновника. А на требования Пальмерстона подтверждал отказ. Но ведь с назначенным послом надо было что-то делать. Палмерстон нашел лишь курьезный выход, Каннинга в ранге «посла в России» отправили… в Испанию. А перед царем Палмерстон сбавил тон, просил разрулить ситуацию по-хорошему. Пускай Каннинг только приедет в Петербург, представится императору и сразу уедет. Ответ Николая был характерным: что он согласен дать послу любой из российских орденов, только приезд для него запрещен [60].

О причинах, которые царь так и не назвал, до сих пор гадают историки. Потому что Каннинг в каких-либо антироссийских акциях как будто не светился. Публичных высказываний против нашей страны не делал. А после своего визита в 1824–1825 гг. в России не бывал. Отсюда как раз и видно, царь располагал сведениями о тайной деятельности Каннинга во время этого визита. И информация была настолько весомой, что он пошел на международный скандал. Причем Николай знал – причина его отказа хорошо известна и Палмерстону, и Каннингу. Пояснять ее не требовалось. (И англичане таких разъяснений даже не запрашивали! Они действительно знали причину!).

Палмерстон додумался лишь до провокации. Раз царь не принял Каннинга, демонстративно направил к нему послом лорда Дургама. Вот он-то проявил себя оголтелым русофобом в парламентских выступлениях, в пропагандистских кампаниях. Но… его Николай I принял! Дургам прибыл на линейном корабле, подчеркивая мощь Британии. А на рейде Кронштадта как раз в это время Николай I объезжал русские корабли на лодке. Одной рукой сам управлял рулем, другой держал на коленях сына Константина – в 6 лет он уже числился генерал-адмиралом. Дургам и английские офицеры были поражены, увидев Царя так запросто, без всякого этикета.

А Николай пригласил посла на свой пароход «Ижора», и опять же, запросто, без церемоний побеседовал с ним. Дургам был совсем выбит из колеи. Взгляды на международное положение царь изложил ему честно и совершенно открыто. Ничего не надо было выведывать хитрыми окольными путями. Посол, ехавший в Россию ее врагом, был очарован императором! Стал его другом и почитателем! А мы еще раз видим подтверждение – то, что натворил в нашей стране Каннинг, было гораздо серьезнее, чем даже открытая пропагандистская русофобия.

Министр народного просвещения С. С. Уваров, автор формулы: «Православие, Самодержавие, народность». Художник Я. К. Каневский

Графиня А. Д. Блудова писала: «Николай Павлович – самый православный государь из царствующих над нами со времен Федора Алексеевича. Он, может быть, и самый Русский…» Повальному западничеству, давно уже охватившему русское общество, царь старался положить предел. При дворе было велено разговаривать только по-русски. Принимая делегацию иркутских купцов, Николай выразил неудовольствие, что они явились во французских костюмах: «Я надеялся увидеть вас одетыми по-русски, а вы подражаете иностранцам; мне приятно было бы вас видеть в народном русском платье, которое так красиво и покойно!» [61]. А французскому путешественнику де Кюстину царь говорил: «Я люблю Россию и думаю, что понял ее. Когда я сильно устаю от разных мерзостей нашего времени, то забвения от всей остальной Европы ищу, удаляясь вглубь России». Николай Павлович пояснял французу, что Петербург – «русский город, но это не Россия». Советовал увидеть настоящую Россию, побывать в Москве, Нижнем Новгороде.

Глубокую веру государя – всей душой, по-русски, отмечала не только Блудова. Пушкин был человеком очень наблюдательным. Регулярно бывая при дворе на церковных службах, он описывал А. О. Смирновой: «Всякий раз, что я видел его за обедней, он молился; он тогда забывает все, что его окружает. Он также несет свое иго и тяжкое бремя, и страшную ответственность, и чувствует ее более, чем это думают. Я много раз наблюдал за царской семьей, присутствуя на службе; мне казалось, что только они и молились».

То же самое подтверждал о царе Е. Н. Львов: «Когда он у обедни, то он решительно стоит перед Богом, и ни о чем земном не думает. Надо было его видеть у обедни, чтобы убедиться в этих словах». Фрейлина М. П. Фредерикс вспоминала о Причастии: «А когда приобщался, Боже мой, что это была за минута! Без слез нельзя было видеть глубокое чувство, которое проникало его в это время». Любимой молитвой царя была «Ныне отпущаеши…». А супруга рассказывала, что в самых трудных ситуациях, когда нервы были на пределе, он просыпался ночью, становился на колени и тихо пел псалмы Давида, находя в этом успокоение [62].

Да, царский двор блистал роскошью. Пышные праздники, балы, маскарады, парады. Но это было одной из сторон государевой службы. Все это должно было показать и для подданных, и для иностранцев – богатство, могущество державы и ее монарха, внушать почтение и восхищение. В этой службе добросовестно выполняли свои обязанности и сам Николай, и его супруга, самозабвенно танцующая на балах. Но жил государь весьма скромно. В быту он роскоши вообще не любил. Ел самые простые блюда. Спиртного почти не употреблял, обычно пил чистую воду. Спал на жесткой койке. У него была любимая старая шинель, заменявшая царю и домашний халат, и одеяло. Его рабочий день начинался в 7 часов утра и длился 16–18 часов. Архиепископ Херсонский Иннокентий отмечал: «Это был… такой венценосец, для которого царский трон служил не возглавием к покою, а побуждением к непрестанному труду».