Сундук лежал на боку с откинутой крышкой. Книги, стопки чистых листов, запечатанные пузырьки с чернилами, перьевые и шариковые ручки – все это Дэна не интересовало. Пристроив свечку на край крышки, он опустился на колени, разгреб ворох бумаги и вытащил папку – ту самую, истрепанную, картонную, со старомодными тесемками вместо кнопки или магнитной застежки. Такими теперь даже в архивах не пользовались. Что же Лисанский в ней прятал?

«27 августа, – прочел Дэн, открыв папку наугад. – Сегодня мне ничего не снилось. Не помню, говорил тебе или нет, но сны в этом доме подчас поражают своей яркостью. Я читал об этом когда-то, сейчас уже не вспомню где. Изоляция, тишина, отсутствие впечатлений влекут за собой то, что называется сенсорным голодом, и мозг компенсирует его необычайно реалистичными снами. Или галлюцинациями. До последних я пока, к счастью, не докатился, можешь не волноваться. Думаю, все дело в книгах. Я учу латынь и французский, хотя ты и говорила, будто лучше в совершенстве владеть родным языком, чем кое-как – чужим. Понимаешь, ведь здесь нельзя молчать, нельзя просто сидеть, уставившись в камин, хотя подчас такое желание сводит меня сума. Нельзя расслабляться – бред и галлюцинации, а вместе с ними и сумасшествие, только и ждут, когда я опущу руки. Меня все чаще клонит в сон… но спать нельзя, лучше я буду писать тебе, пусть даже тебе сейчас трудно ответить. Ничего, когда-нибудь я вырвусь отсюда, и мы снова будем вместе».

Дэн перевернул страницу. Округлые, аккуратные буквы, почти каллиграфические, чуть размашистые – что говорило об амбициях и чувстве превосходства – складывались на бумаге в ровные строчки.

«Да, мне ничего не снилось… Это странно. И хорошо, потому что я наконец смог выспаться. Знаешь, я так устал от этих снов… мне от них никуда не деться. И я безумно… Господи, как же я боюсь увидеть в них тебя! Не приходи ко мне, ладно? В ту ночь, когда я увижу тебя, я сойду с ума, и тогда уже ничего нельзя будет исправить. Что бы ни случилось, не приходи ко мне… и за мной не приходи. Умоляю».

– Любопытство сгубило кошку, – раздался из-за спины тихий, хриплый голос.

Дэн вздрогнул от неожиданности. Захлопнул папку, оглянулся, уткнулся взглядом в худое, изможденное лицо Лиса, стоявшего всего в шаге позади. Как же он не услышал его приближения? Ни стука подметок об пол, ни хруста мусора и призрачных черепов, ни скрипа половиц… Лисанский смотрел на него спокойно и как-то… устало. На его шее чернели отпечатки пальцев – как будто он вымазался сажей из камина – жуткое, странное зрелище.

Дэн поднялся с колен. Ощутил слабость в затекших ногах и боль в ребрах. Пламя свечи затрепетало от колыхания воздуха.

– Что это? – спросил он, держа папку в вытянутой руке. – Кому ты пишешь?

– Не твое дело, – произнес Лисанский. – Я же не роюсь в твоих вещах, Гордеев. Или тебя не учили правилам приличия? Не читали лекций о морали, этике, совести, границах чужой собственности? О неприкосновенности личной жизни и о том, что лезть в нее грязными лапами – все равно что расписываться в собственной низости, бестактности и беспардонности?

– Ошибаешься, – отозвался Дэн холодно, – все, что здесь происходит, как раз мое дело.

– Ну да, – фыркнул Лисанский. – Ниже падать уже некуда. Хочешь, можешь отправиться ко мне в комнату и порыться в тряпках.

– У тебя нет тряпок.

– О, ты уже проверил? Черт возьми, я тебя недооценил! – воскликнул Лис в притворном удивлении.

– Если бы они у тебя были, ты бы не разгуливал в рванине, – сердито проворчал Дэн.

Лисанский не обратил внимания на подначку, хотя его старомодная сорочка была явно извлечена из какого-нибудь местного шкафа, насчитывала не один десяток лет и лишь чудом не расползалась на истлевшие нитки. Все верно: его единственная рубашка превратилась в лохмотья, а Орден на подобные мелочи внимания не обращал.

– Кому ты пишешь? – повторил Дэн.

– Я же сказал, не твоего ума дело. Отдай папку.

– И не подумаю.

– Не лезь, Гордеев. Это мои вещи…

– Были, – Дэн сунул папку под мышку. – Сдается мне, Магистр был прав. Ты знаешь, где находится Анна, раз пишешь ей. Ведь адресат она, верно?

– Не испытывай мое терпение, – сквозь зубы процедил Лис.

– Это мы уже проходили. Снова подеремся?

– Если ты раньше не рассыплешься.

Повисло молчание. Дэн прикидывал, сможет ли проскользнуть мимо, чтобы спуститься с чердака в холл, или придется-таки подвинуть врага с дороги. Лисанский просто ждал, не сводя с него холодных сощуренных глаз.

– Где она? – наконец спросил Дэн, сообразив, что просто так Лисанский его не выпустит, а взывать к стихии сейчас было бы самоубийством. – Скажи, где твоя мать, и я отдам тебе папку.

Тот покачал головой с грустной улыбкой:

– Так я был прав: им нужна моя мать.

Дэн молчал.

– Ладно. Я отвечу. И делай, что хочешь. Беги, сообщай Магистру, лети быстрее ветра. Если ты здесь из-за этого, если избавиться от тебя можно только так… – Лис задержал дыхание на несколько секунд, словно собираясь с мыслями и набираясь храбрости. – Она далеко, Гордеев. Она там, откуда не возвращаются, где ее уже никто и никогда не достанет: ни чертов Орден, ни Магистр. Моя мать умерла, Гордеев. Семь месяцев назад. Рак, можешь так и отметить в отчете. И чтобы никаких вопросов – да, я понимаю: врачи, целители, лекарства; да, наверняка она тоже это понимала. Но, похоже, просто не желала лечиться, не хотела бороться, опустила руки, потому что отца сгноят в катакомбах, а я застрял в проклятом Интернате и ничем – ничем! – не мог ее поддержать, образумить… помочь. Она умерла… и точка.

– Но, – потрясенно пробормотал Дэн, чувствуя, как папка тяжелеет и оттягивает ему руку. – Ты пишешь ей! Ты…

«…просишь ее не приходить», – закончил он про себя. Лисанский поглядел на него с презрительной жалостью.

– Пишу, – согласился он. – Потому что мне больше некому писать. Только вот с отправкой почты тут проблемы. Нет почтовых ящиков, нет почтальонов, а главное – я не знаю адреса.

Это каким же идиотом нужно быть, чтобы не догадаться? В папке лежала целая кипа писем!

Дэн уронил ее на сундук – огонек свечи задрожал, мигнул и погас.

– Я отправляюсь в резиденцию с отчетом, – сообщила Ева, поднимаясь с колен из-за журнального столика.

Было раннее утро, ничем не отличавшееся от позднего вечера или самого разгара дня, – та же опостылевшая серость за окнами, те же косые полосы дождя, тот же насквозь прокопченный камин, дрожащие огоньки свечей и тоскливое чувство уныния, смертной тоски и движения по замкнутому кругу.