Я расхохотался, осчастливленный и тем, как легко она приняла мое хобби, и какую смешную рассказала историю.

– Я добуду вам такой шарик, – пообещала она, возвращаясь к плите. – Небось такого у вас в коллекции нет.

– Нет! – Я смеялся уже чуть ли не истерически. – Такого нет.

– Расскажите же мне о своих шариках, расскажите о коллекции.

И я начал с самого начала, с отца Мерфи, и кладовки, и кровяников, и уже не мог остановиться. Я рассказал ей про Хэмиша и как мы обыгрывали лохов. Рассказал ей о моих братьях, рассказал о международных чемпионатах. Мы пили вино и ели жареную баранину, и я рассказывал ей о своих играх, о команде «Электрические бабки», о том, в каких пабах я играю и как часто. Рассказал ей о Хэмише, все-все рассказал о Хэмише, и о моей коллекции, и как мама штрафовала нас за ругань и складывала шарики в банку. Я рассказал ей о том, как я сжульничал и что Джина и Сабрина до сих пор не знают про шарики, и попытался объяснить – с большим трудом, – как так вышло. Мы выпили еще вина, и мы занимались любовью, и я продолжал рассказывать, когда мы лежали обнаженные в темноте друг подле друга. Я просто не мог остановиться. Я хотел, чтобы эта женщина знала, кто я – без утайки, без лжи.

Я рассказал ей о братьях, о том, как я отдалился от них и никогда себе этого не прощу, и она, растроганная, сказала, что позовет их на обед, а я сказал – нет, это уж слишком, я не могу, они не могут. Но она росла единственным ребенком и всегда мечтала о большой семье. Так что в следующие месяцы у нее побывали Энгюс с Линн, потом Дункан и Мэри, Томми с новой подружкой, Бобби и Лора, Джо и Финн. И каждый раз это было прекрасно, так что потом она проделала все по новой, приглашая своих подруг.

Она спрашивала меня, что в ней такого, что меня сразу поразило, что привлекло к ней в первую же минуту, потому что мы и правда были без ума, словно опьянены друг другом. Я отвечал: ее глаза. Кошачьи глаза. Каламбур. Глаза Кэт. Если совсем точно, «иноземные кошачьи глаза» – по большей части их делают в Мексике и на Дальнем Востоке. Обычно они одноцветные, четырехлопастные, стекло чуть зеленоватое, как бутылочное. Внешний ободок ее радужки такой же бледно-зеленый, как бутылочное стекло, а внутри чуть ли не радиоактивное вещество, так ярко светится.

– Сколько за меня дали бы в идеальном состоянии? – поддразнила она меня как-то утром, еще в постели. – Скажем, в двадцать один год, еще до детей?

– Ты сейчас в идеальном состоянии. – Я лег на нее сверху. – Ты только посмотри. – Я завел руки ей за голову, удерживая. – Ты прекрасна. – Мы поцеловались. – Но для коллекции совершенно не годишься, – добавил я, и мы оба расхохотались.

Она сказала мне: когда я признался ей, что играю в марблс, она по моему лицу поняла, как трудно мне было даже выговорить это, я выглядел так, словно для меня это вопрос жизни и смерти, она поняла, что я еле выдавил это из себя и, если она сейчас допустит ошибку, скажет что-то не то, я повернусь и уйду, а она не хотела отпускать меня.

Первый ее мне подарок – шарик. Конечно, ею самой и разрисованный.

Единственное, о чем я жалел каждый день, который проводил с Кэт: я еще не связал все концы, моя жизнь еще не вполне совершенна. Совершенство наступит тогда, когда я познакомлю с Кэт Сабрину. Я откладывал их встречу – не потому что боялся, как они поладят, я был уверен, что все получится, но Кэт знала меня настоящего, игрока в марблс, о котором Сабрина и Джина понятия не имели. Признаться в этом Сабрине – все равно что сказать, что я никогда не впускал ни ее, ни ее мать в важнейшую часть моей жизни, что я, по сути дела, лгал двум самым близким мне людям, кому я должен был доверять и стараться, чтобы они доверяли мне. Я никак не мог подобрать слова. Кэт торопила меня, она твердила, что нужно все говорить близким, пока есть такая возможность: ее мама умерла прежде, чем Кэт успела попросить прощения и помириться с ней. Она говорила мне: никто не знает, что может случиться. И я соглашался. Я собирался сказать Сабрине. Скоро. Скоро я ей скажу.

– У папы была своя тайная жизнь, – говорю я и слышу, как мой голос дрожит от возбуждения, захлестывает адреналиновая волна. На заднем плане слышны вопли Алфи, он не хочет печеных бобов, он не будет бобы, только зефир будет или пасту в форме свинки Пеппы. Эйдан пытается утихомирить его и расслышать при этом меня. Я не могу остановиться: – Он жил под другим именем. Хэмиш О’Нил, – гневно чеканю каждый звук. – Ты когда-нибудь слышал, чтобы он так себя называл?

– Хэмиш О – как дальше? Нет! Алфи, перестань. Нет, милый, нельзя. Расскажи мне все. Хорошо, на обед будешь есть зефир.

Уже не понимая, какая фраза Эйдана кому адресована, я знай себе продолжала свое:

– Я познакомилась в пабе с мужчинами из его команды, они играли в марблс, он им никогда не рассказывал про меня. Такой был всегда скрытный, что один из них считал его шпионом. – Мой голос сорвался, и я умолкла, всматриваясь в дорогу. Уже два раза свернула не туда, а теперь еще и развернулась против правил, и все вокруг злобно сигналят.

– Сабрина! – встревоженно перебил меня Эйдан. – Может быть, подождешь, пока мы вернемся домой и все это обсудим.

– Нет! – отрезала я. – По мне, так этого и следовало ожидать. Согласен? Ты же так говоришь и обо мне.

Он притих. Потом:

– Сабрина, ты и он – разные люди, и говорю я тебе совсем о другом.

– Я тебе перезвоню. Сейчас мне надо кое с кем увидеться.

– Хорошо. Но если…

– Только не говори «если тебе это может помочь», Эйдан!

Он опять замолчал.

Зато Алфи вдруг проревел в трубку:

– От бобов будешь пукать, мамммааааа! – И на том разговор оборвался.

Я никогда не звала Мэтти дедушкой, потому что мой папа не называл его отцом. Может быть, когда-нибудь в детстве я спрашивала, отчего так, но ответа не запомнила, вообще-то не помню и того, чтобы я интересовалась, почему он не дедушка. Словно всегда знала, что он не отец моего отца. Мне рассказывали, что мой родной дед умер, когда папа был еще маленьким, и Мэтти женился на моей бабушке. Ее я побаивалась, вернее, они оба наводили на меня страх.

Но теперь, в тридцать с лишним лет, мне вдруг показалось странным: как же так, Мэтти с шести лет растил Фергюса, и все же я никогда не считала его своим дедом. Откуда такое неуважение?

Бабушка Молли была жесткой, совсем не такой нежной, как бабушка Мэри, и все время следила за моими манерами, не забываю ли я по тысяче раз в день сказать «пожалуйста» и «спасибо», так что у нее в гостях я все время дергалась и никогда не чувствовала себя в своей тарелке.

Позднее мама рассказывала мне, что бабушка Молли постоянно ей твердила: «Ты даешь этому ребенку слишком много». Еще она грызла маму за то, что она больше не рожает, но у них с папой просто не получалось. Сейчас бы это, наверное, вылечили, а так мама просто старалась и ждала. Наверное, отношения со свекровью в значительной мере испортились из-за этого, но, кроме того, они были очень разные люди и никогда не могли сойтись во мнениях. Мама не желала слушать замечания свекрови, которая всю жизнь посвятила рождению и воспитанию детей – у нее-то другого смысла в жизни не было.