Тот на миг остановился и побежал дальше.

Наконец, возле фермы появился мужчина в дождевике и с топором. Он пробрался сквозь крапиву и стал отдирать доски с высоких деревянных ворот. Слышен был певучий скрип гвоздей, треск и непонятное ворчание — на реке всегда хорошо слышно, однако когда Зубатый позвал мужика, тот даже не оглянулся. И лишь когда оторвал несколько досок и взвалил на спину, вдруг заметил и повернулся.

— Чего тебе?

— Мне бы к вам переехать, на ту сторону!

— К кому пришел? — строго спросил он.

— А хоть бы и к тебе. Я тут никого не знаю.

— Чего же тогда приперся?

— Родню ищу, — признался Зубатый. — Моя фамилия — Зубатый.

— Ну и что? Моя фамилия тоже Зубатый, Иван Михайлович.

— Вдруг мы родственники?

— Однофамильцы, — отрезал тот.

— А если нет?

— Сейчас, доски отнесу, — подумав, согласился мужик. — Только у меня лодка течет.

Он нес доски вдоль берега, а Зубатый шел за ним по противоположной стороне, пока он не скрылся во дворе крайнего дома. Появился минут через десять, в шляпе, спустился к реке, не спеша вычерпал воду из лодки, сел на весла и поплыл.

На вид это был типичный колхозный начальник шестидесятых годов: выбритое до блеска морщинистое лицо, пиджак, галстук, шляпа и брезентовый дождевик — все старое, протертое на сгибах, но выстиранное и наверняка откатанное вальком. А по возрасту ему было за семьдесят, хотя издалека выглядел молодо и чем-то напомнил отца, когда тот после освоения казахстанской целины переоделся из не модного уже к тому времени военного френча в цивильную одежду, к которой впоследствии постепенно привык, но так и не научился носить.

Старик оглядел его с ног до головы, хмыкнул.

— Вроде и впрямь Зубатый по породе… Ну, садись.

Оттолкнувшись от берега, Зубатый прыгнул в лодку и тут же получил матерок.

— Опрокинешь ведь, леший!

— Извините…

Иван Михайлович поворчал и скоро успокоился. Греб он мощно, умело — видно сразу, на реке вырос и был еще в силе.

— Ну и чей ты, Зубатый? — спросил он.

— Алексея Николаевича сын.

— Какого Алексея Николаевича?

— Возможно, вы его не знаете. Но Николая Васильевича должны знать. Старик грести перестал.

— И такого не слыхал… Какой-то ты подозрительный, парень.

— Как это? Детский дом здесь был? Ну, или детская колония для беспризорников?

— А что тебе колония?

Он не греб, но лодка уже ткнулась в берег. Зубатый сделал паузу, перевел дух.

— Ладно, а слыхали о Василии Федоровиче Зубатом?

— Что про него слышать? На том краю живет, — он махнул рукой.

— Это мой прадед!

— Кто? Васька прадед?!

— Василий Федорович Зубатый!

— Тебе лет-то сколь, парень? Полста уж всяко есть, а Васька со мной с одного года! Прадеда нашел…

— Тогда мне нужен другой Василий Федорович, ему должно быть лет сто десять.

— Ну ты загнул! Столько у нас не живут. Это где-нибудь на Кавказе…

— Неужели здесь не слышали о старце? Высокий, седой, длинная белая борода, босым ходил…

Лодка ткнулась носом в берег, Зубатый вышел на сушу, подтянул за цепь. Не бросая весла, старик выбрался из лодки, выгнул грудь и распахнул дождевик, показывая орден Отечественной войны.

— Все названные тобой граждане в нашей деревне не проживают. Это я тебе как председатель сельсовета говорю, с сорокалетним стажем. Предьяви-ка документы!

Губернаторское удостоверение он давно сдал, в кармане оставался один документ — члена Совета Федерации, который он и предъявил старику. Тот вылез на берег, не забыв приткнуть лодку, внимательно прочитал вслух, что написано, и не поверил, поскольку никогда ничего подобного в руках не держал и о чиновниках такого ранга представление имел смутное. Однако не испугался, не смутился, а вернул удостоверение и сомнительно покрякал.

— Кто знает, кто ты есть… Однофамилец.

— Ну так расскажи про моих родственников, Иван Михайлович!

— Что я тебе скажу? Ничего не скажу…

— Говоришь, председателем сорок лет…

— На моей памяти таких не бывало!

— А жестянщики-медники когда-нибудь в Соринской Пустыни жили?

Старик сделал стойку, но тут же хитровато отвел глаза — что-то скрывал!

— Да вроде жили… Кто их знает? Жестянщики… Что-то не помню таких. У нас гончарня стояла, шорная мастерская, обозный цех…

— А если поточнее? Были медники?

— Дак это еще до революции, и не у нас, а при монастыре были кустарные мастерские, — Иван Михайлович терял интерес к разговору и помаленьку отступал к своему двору. — Я что? Маленький был, не помню…

Зубатый пошел за ним.

— А в каком месте колония стояла?

— Колония? Так твоя родня в колонии была?

— Мой дед там воспитывался, Николай Васильевич.

— Вот оно что, — удивленно протянул старик. — Они ж там все поумирали!

— Кто поумирал?

— Да эти, воспитанники. Мор был!

— Не знаю, мой дед жив остался, потом жил в Липецкой области, оттуда на фронт ушел и не вернулся…

— Так он у тебя беспризорник был?

— Отец рассказывал…

— Тогда он не наш, не соринский!

— Но фамилия — Зубатый!

— Погоди, если твой дед в беспризорники попал, значит, осиротел?

— Наверное, так…

— Что-то я такой истории в наших краях не слыхал. Как, говоришь, прадеда звали?

— Василий Федорович.

— Нет, один есть, а второго не помню.

— Хорошо, а где была колония?

— Это не в самой деревне! — чему-то обрадовался старик и махнул рукой в сторону реки. — Тоже в монастыре располагалась. Километров семь будет отсюда! Ты иди, иди, там поспрашивай.

— Люди-то в монастыре есть?

— Откуда? Зернохранилище закрыли, так давно пустой стоит.

— У кого же я поспрашиваю? Иван Михайлович направился в свой двор, Зубатый не отставал.

— Там что, тоже поселок?

Оказавшись во дворе, он неожиданно увидел, что на верстаке под навесом стоит новенький гроб без крышки.