— Почему? Илиодор был последним иноком Соринской Пустыни. И в монастырь попал еще в юности. Детей не имел…

У Зубатого от предчувствия удачи зажгло под ложечкой.

— Как его мирское имя?

— Никто не знает. Да и он сам забыл.

— Сколько ему было лет?

— Возможно, около ста…

— Жаль, он должен был знать моего прадеда…

— Не исключено…

— А где инок жил все это время?

Вдруг скажет, по миру бродил, в больницах содержался…

С той стороны ничего не сказали, но ручка замка щелкнула, и дверь отворилась. На пороге оказалась женщина лет тридцати пяти в ярком спортивном костюме, несмотря на дачный вид, с бигудями, повязанными платочком, взор такой же спокойный, открытый и пристальный, как у матери. И такая же барственная стойка.

— Входите, — обронила она и пошла вперед.

Тепло в доме он ощутил сначала лицом, а когда снял куртку, то и спиной, в передней топилась голландка, возле открытой дверцы стояла скамеечка, на полу — кофе и сигареты.

— Только тихо, — предупредила, приложив палец к губам. — Мальчик спит…

Зубатый стащил ботинки, на цыпочках прошел к печке и сел на скамейку. Елена куда-то удалилась, а он сидел перед огнем, грел лицо, колени и руки, и через несколько минут почувствовал, как наваливается сон и падает голова. И это в такой момент! Ведь и впрямь подумает, что втерся в доверие, выпросился, чтобы поспать в тепле. Надо бы расспросить хозяйку о Соринской Пустыни, о монахах, об умершем старичке, наконец, о юродивом старце; он же сидел, клевал носом и ничего не мог поделать с собой, ощущая бездумное умиротворение. Даже мысль о дочери, о напророченной опасности не бодрила. Сквозь дрему он будто слышал детский голос и топот босых ножек по деревянному полу, несколько раз ясно прозвучала фраза «Мама, я не хочу спать», или сам выговаривал эти слова, пытаясь отогнать сон? Еще отметилось в сознании, как чьи-то руки раскидывают постель на полу — тут же, в передней, возле печки, все остальное пропало, едва он положил голову на подушку.

Проснулся он от холода и обнаружил, что спит одетым на матраце, без одеяла, за окном уже светлеет, а Елена закладывает дрова в печь.

— Наверное, замерзли? Дом у нас ужасно холодный, — сказала она, заметив, что ночной гость проснулся. — Низ весь прогнил, из подпола дует…

— А снаружи такой красивый, — проговорил он хрипловато.

— Всего лишь фасад… Как зиму перезимуем?

— Я подумал, это у вас летняя дача, — Зубатый сел и отер лицо.

— Это и есть дача…

Он сразу вспомнил вчерашний конфликт возле дома и замолчал. Кажется, на эту семью обрушилось сразу все — полный разлад, смерть последнего инока, должно быть, близкого человека, участь зимовать в холодном доме, а тут еще гость с неба свалился…

В это время из комнаты выбежал мальчик лет четырех, с разбега бросился к матери и вдруг увидел чужого.

— Мама, это кто? — зашептал, прижимаясь лицом к лицу.

В огромных карих глазах было лишь любопытство. Елена обняла сына и погладила белесую головенку.

— Не бойся, это прохожий…

— А, прохожий, — успокоился тот. — А где бабушка?

— Она еще не вернулась.

— А мы пойдем дедушку хоронить?

— Пойдем…

Мальчишка не сводил глаз с чужака и терся о материнский бок.

— Я у тебя посплю, — сказал он. — Возьми на ручки? Так спать хочется…

— Ну, поспи, — сидя на корточках перед печью, Елена взяла его на руки и покачала. — Каждый год в мае папа привозил нас на дачу и потом забирал в сентябре. У него всегда было много работы. А нынче не забрал. Приехал сказать, что мы ему не нужны…

Не спуская сына с рук, Елена пошуршала коробком, зажгла спичку и подпалила бересту. В ее словах уже не слышалось горя, была только грусть одиночества или ожидание этого одиночества. Ее неожиданная откровенность перед чужим человеком напоминала вагонную исповедь, когда судьба сводит и потом разводит незнакомых людей в одном купе. Ему бы, как мужчине, как нежданному гостю, человеку со стороны, успокоить ее, утешить, сказать, все утрясется, ваш папа одумается, спохватится и непременно вернется и заберет, однако эта откровенность вдруг вызвала ответное желание, вернее, потребность высказать наболевшее.

— А у меня полтора месяца назад погиб сын, — проговорил он, глядя в огонь. — Покончил с собой. Написал: «Я слишком поздно родился, чтобы жить с вами, люди».

Елена вскинула свой пристальный взор и испуганно прижала мальчика к груди. Зубатый встряхнулся, задавил в себе порыв слабости.

— Простите… Я не хотел пугать вас.

— Нет, это вы меня простите… Я первая начала, — она встала. — Все познается в сравнении. Вообще-то я не люблю жаловаться… Поспите еще, сейчас будет тепло.

— Нет, я больше не усну, — Зубатый сел. — Уже светает, мне пора.

— Знаете, я вас вчера впустила, — неожиданно и тихо рассмеялась она. — Чужого, незнакомого человека!.. Боялась, тряслась! И первую ночь спала так крепко и спокойно. Наверное, вы добрый и сильный человек.

— Не знаю… Бываю слабым и злым, особенно в последнее время.

— Я тоже бываю… Хорошо вот так разговаривать утром, когда все позади.

— А я вчера подумал: если не впустит, буду сидеть на крыльце, пока не околею.

— Ну вот, не хватало нам еще одного покойника!

Она смеялась и смотрела ему в глаза, как могут смотреть только дети, еще не нажившие комплексов и не набравшиеся грязи условностей. И он, на минуту забывшись, смотрел точно так же и чувствовал, как от неясного восторга распирает грудь. Потом у Зубатого вырвалась одна неосторожная и шутливая, без всяких намеков, фраза:

— Вы спасли меня от холодной смерти. Просите что хотите!

Но она, как птица, тотчас взмахнула крылышками и отлетела на высокую ветку. И сказала оттуда:

— Я не люблю просить. Никогда и ни о чем.

— Обиделись?

— Нет…

Это чудесное пробуждение и вспыхнувшее искристое чувство мгновенно заземлилось, как молния на громоотводе.

— Я приготовила завтрак, — как-то виновато сказала Елена. — Идите на кухню. Там умывальник и полотенце. Ромку уложу и приду.

— Ну что вы, я пойду, — он схватил ботинки. — И так ворвался ночью, напугал…

— Но я уже приготовила…

— Спасибо, пора и честь знать. Еще и завтрак!..

— Просто срабатывает сила привычки, — вздохнула она. — Я слишком долго была женой, домохозяйкой. Встаю и готовлю автоматически…