Сейчас он был этому рад, как будто удалось перекинуться парой слов с давним другом.

День выдался тяжкий. Утром на повышенных тонах поговорил с начмедом, потом заглянул в палату, где лежал мальчик Миша, потерявший родителей в автоаварии. Тот, с рыболовным крючком в ладони. Его состояние было удовлетворительным, и Гаранин собирался оформлять ему перевод из реанимации.

– Где мои папа и мама?

Ссадина на лбу уже покрылась крепкой корочкой, и прямо из-под нее на Гаранина смотрели большие требовательные глаза.

– Тише, тише. Помолчи немножко. Вечером тебя переведут в другую палату. У меня хорошая новость, в интенсивной терапии ты больше не нуждаешься. Теперь надо сосредоточиться на полнейшем выздоровлении. Ладно?

Арсений старался говорить бодро и быстро, чтобы переключить маленького пациента на его собственную персону. Про себя он чертыхался: кто-нибудь мог бы уже и сказать про его родителей. Да вот только кто? – резонно возразил он сам себе. Медсестры предпочитают увиливать от прямых вопросов, это не их дело и не их прямые обязанности, а остальным путь в реанимацию заказан. Остается только он сам.

– Где они? – уперся мальчик.

Ох. Гаранин вовсе не был уверен, что способен на нужные слова. Он совершенно не умеет общаться с детьми. Тем более с пережившими аварию. Тем более с теми, чей мир в одночасье рухнул и больше никогда не восстановится.

– Они ведь умерли, да? Совсем умерли?

Арсений остановился и внимательно посмотрел на мальчика. За дни, проведенные в больнице, он сильно потерял в весе, и его лицо казалось непропорционально маленьким под копной черных кудрявых волос, растрепанных и давно не расчесываемых никем.

– Мама бы обязательно пришла. И папа. Они бы пришли ко мне, если бы не умерли! – проговорил он убежденно и почему-то обиженно, и, когда его губа задрожала, он упрямо ее прикусил и нахмурился.

Гаранин подошел ближе и постарался сказать как можно ровнее:

– Да. Их больше нет с нами. Мне очень жаль.

И поскольку Миша ничего не ответил, продолжая хмуриться и выпячивать челюсть, Гаранин вспомнил все, чему учили: поскольку дети, теряющие родителей, вместе с ними утрачивают и весь прежний мир, прежде всего они чувствуют угрозу самой их физической жизни (по аналогии с отлучением от материнской груди). Поэтому им надо непременно обрисовать новые обстоятельства как можно подробнее, чтобы возникло чувство, что новая жизнь так же возможна, как и старая, и она вот-вот начнет претворяться в реальность. И что теперь ничто не угрожает физическому существованию. В детском возрасте психологическое горе вторично, как бы там ни виделось с колокольни взрослого человека. Именно поэтому четырехлетка пойдет играть в машинки там, где молодую вдову придется откачивать нашатырем и пощечинами.

– Когда тебя переведут в палату, тебя можно будет навещать. А полиция уже сейчас ищет ваших близких. У мамы и папы ведь есть друзья? Я знаю про твою бабушку, она сильно болеет, да? Ее переведут в медицинское заведение, там ей помогут. А тебя тоже не бросят, ты не волнуйся. Есть специальные люди, организации по делам ребенка, они наладят твою новую жизнь. Сначала придут в больницу и поговорят с тобой, и вы вместе решите, как поступить дальше.

Он был бы и рад говорить с Мишей более ясно, но сам не представлял его будущего четко, а врать не решался. Если найдутся какие-то знакомые, готовые оформить опеку, – хорошо. В противном случае…

– Главное для тебя сейчас – выздороветь.

– Ага, как же!

Миша нехорошо клацнул зубами, и в следующий миг его так затрясло, что Арсений на долю секунды испугался, нет ли передозировки препаратов.

– Как они могли умереть и бросить меня?! – почти выкрикнул мальчик, глотая злые слезы. – Они же обещали! Вы все врете только. Говорите и никогда потом не делаете! Какие вы взрослые тогда? Уроды, вот вы кто! Уроды!

Неприкрытая агрессия. Значит, психологически Миша уже перешел в разряд подростков, именно так они и реагируют на ужасную весть. И обширность горя, с его точки зрения, была неизмерима: он больше не ребенок и никогда им не станет. Подростки – уже почти взрослые, и смерть для них так же непоправима, черна и безысходна, каковой и является в действительности. Гаранин ничем не мог ему помочь.

– Поверь, я очень тебе сочувствую, – примиряюще произнес он. – Если тебе нужно поговорить, поплакать, я рядом. Я всегда здесь. И в больнице, и… вообще.

– Отвали.

Арсений вздохнул. Уходя, он только убедился, что в порыве гнева Миша не вырвал внутривенный катетер от капельницы, но тот надежно держался, прилепленный квадратом белого пластыря.

За дверью Арсений постарался взять себя в руки. Не в первый и не в последний раз ему пришлось сообщать трагическую новость, и уж точно не в последний раз на него повысили голос. Что уж делать, привычный он к этому. Такие эмоции неизбежны, они со времен рождения человечества идут рука об руку с болью, страданием и смертью. И как в эллинистической традиции загадочный Германубис соединил в себе черты несущего вести крылатого греческого Гермеса и проводника душ египетского Анубиса, так и он бродит по своей горбольнице, наполовину вестник, наполовину – Психопомп[7], но никому – не Спаситель.

Возле первого бокса он, скорее по привычке, прислушался, ожидая ощутить только мягко выстилающуюся оттуда ковровой дорожкой тишину, но неожиданно различил голоса. От радостного еканья в сердце по всему телу брызнули искры, так что в ладонях мелко закололо, и он торопливо приоткрыл дверь.

Но Джейн, или, вернее, Женя, лежала все так же недвижимо. А возле кровати Баева стояла Вера Ромашова и девочка-практикантка из медучилища – кажется, Оксана. Одной рукой она держала иглу от системы, уже без колпачка, а второй дезинфицировала локтевой сгиб старика. Его плечо было перетянуто жгутом на подкладке.

– Пунктируешь вену и освобождаешь жгут. Давай, – велела Ромашка. – Прочувствуй кожу и вену.

– Вера…

И Ромашка, и Оксана встрепенулись как-то по-особенному, виновато, и Гаранин начал понимать, что тут происходит.

– Где назначение на эту капельницу, Вера? – сощурился он.

– Арсений Сергеевич…

– Вера. Где. Назначение.

– Это просто физраствор…

– Ко мне в кабинет.

Как же он кричал… Арсений не мог бы определить, что взбесило его больше: то, что Вера учила практикантку ставить капельницу на коматознике, то, что они капали физраствор в обход назначения, или то, что все это происходило в палате Жени и могло касаться лично ее. Неужели и она была одной из подопытных?

– На ком еще вы тренировались, а? На той, что после аварии? На Хмелевой? Да или нет? Отвечай мне.