– А память… Если она очнется, она будет помнить все это? Я имею в виду то, что с ней случилось. – Станислав быстро облизал пересохшие губы. Заметно было, что каждое слово дается ему с трудом.

– Я не знаю, – признался Арсений понуро. – Она может очнуться и помнить все. Амнезия – не обязательный спутник травмы, хотя, скорее всего, в этом случае она будет присутствовать. Потому что память – процесс глобальный, она не хранится только в каком-то одном отделе мозга. Но дело даже не в этом. У вашей сестры могут быть трудности с выполнением бытовых задач. Одеваться, есть, пить… Понимаете, о чем я?

– Она станет овощем?

– Не обязательно. Будем надеяться, что нет. Скажем так, это худший из возможных прогнозов.

– Но лучший – что она проснется и будет помнить, кто я. Да?

Карие глаза требовательно впились в лицо Гаранина.

– Да, – признал тот.

Станислав пожевал губами, кивнул, задумчиво поскреб ногтями гладко выскобленный подбородок. Снова кивнул, энергичнее, словно приходя к какому-то решению. Глубоко вдохнул, глядя на высокий пирамидальный тополь, шелестящий серебристыми листьями. И спрятал расческу в нагрудный карман ветровки.

Они прошлись до фонтана, расходясь на узкой тропинке с другими гуляющими. Пациенты, которых в любом больничном дворе легко безошибочно вычислить по мятым футболкам, спортивным штанам и тапочкам, сидели на лавочках и болтали с родными, пили через трубочку сок, поедали булки, бананы, хрустели обертками шоколадок, вполуха слушали трескотню детей, пришедших их навестить, а перед обитателями педиатрического отделения их отцы и бабушки раскладывали сокровища в виде киндер-сюрпризов, машинок и кукол. Мимо ноги Арсения красным всполохом промчалось крохотное гоночное авто на дистанционном управлении, врезалось в щербатый бордюр, перевернулось и теперь вхолостую вертело колесами, барахтаясь в пыли, словно неловкий хрущ.

– Мы росли вместе. И я… я думал, что у нас никого нет, кроме друг друга. Поначалу, – улыбнулся Станислав. – Но девчонки и мальчишки играют в разных песочницах, даже когда кажется, что в одной.

– Да, наверное, – сказал Арсений, просто чтобы как-то поддержать беседу.

– У вас есть братья или сестры? – полюбопытствовал Станислав.

Арсений покачал головой:

– Нет. Я у родителей единственный. Мне иногда кажется, что и один – слишком много для них.

Хмелев (ведь фамилия-то у него с незамужней сестрой общая, так ведь?) с пониманием хохотнул:

– Бывает. А я вот мечтал о брате.

– Но сестра – это тоже неплохо.

– Да, конечно, неплохо. Это замечательно. Мы ходили в одну школу, постоянно общались. Мне не было одиноко. Ну, по крайней мере до тех пор, пока она не запирала меня в туалете.

Арсений улыбнулся, понимая, что Станислав шутит. Тот хитро скосил глаза и тоже ухмыльнулся.

– А потом… Женя… как-то быстро выросла. Мальчики-то ведь тормоза, девочки взрослеют куда быстрее, вы замечали? Вот и она тоже выросла. Такая красавица стала, ух! Она и раньше постоянно со своими подружками всюду таскалась, а теперь вокруг нее еще и парни появились. Прямо хоровод вокруг елки! Но немудрено, конечно, у нее и фигура, и лицо – все как надо.

Арсений вспомнил изуродованное лицо Жени Хмелевой – когда ее привезли и сейчас. К сегодняшнему дню опухоли и отеки уже спали, ссадины зажили, ушла гематома над сломанной костью скулы, и только шрамы красными полосами пересекали лоб и правую щеку. Предмет, которым ей полоснули по лицу, чудом не задел глаз.

Он не стал говорить об этом Станиславу. Не счел нужным. А тот продолжал вспоминать со странной кривой улыбкой, в глубине которой затаилась горечь:

– И эти ее волосы. Длиннющие, черные. Когда она стала готом, ей даже перекрашивать их не пришлось.

– Что? Женя была готом? – рассмеялся Арсений и тут же поперхнулся, боясь, как бы брат не расценил эту реплику как фамильярность. Никто из чужих не понял бы, как именно относится к Жене Хмелевой ее врач Арсений Гаранин. Да и не надо.

Но Станислав будто не заметил:

– Да, готом. Ей нравились все эти мрачности. Они ей очень шли. Мертвая принцесса. Помните песню? «Ты будешь мертвая принцесса, а я твой верный пес»[8]. Когда она выходила из ванной, при параде, с черными глазами и этими волосами… У меня волоски на руках дыбом вставали, честно.

И он перевел на Гаранина немного растерянный взгляд, словно прошлое, описываемое им, как-то не укладывалось даже в его голове.

– Теперь ваша сестра выглядит немного иначе. Не все переломы еще срослись. И шрам на лице.

– Да? – Станислав помолчал. – Это ничего… Не страшно. Главное, чтобы выздоровела, так ведь?

– И волосы ее, конечно, пришлось убрать. Нужен был доступ.

– Что? Вы обрезали ее волосы? – он встрепенулся. – У нее больше нет волос?

Кажется, это сообщение взволновало его куда больше всех предыдущих. Видимо, количество, наконец, достигло критической отметки и превратилось в качество.

– Нет, – Арсений развел руками. – Больше нет, сбрили. Знаете, как говорят, волосы – не зубы, отрастут.

– Ну да, ну да…

Обходя встречную группу людей, Гаранин приблизился к Хмелеву и почувствовал, как от него исходит нервозность, тщательно скрываемая. Кажется, разговор о больной сестре разбередил душу. Арсению стало жаль молодого человека. Станислав и сам это ощутил:

– Можно мне ее повидать, Арсений Сергеевич?

– Можно. Пойдемте.

X

В первый бокс Станислав зашел после Гаранина, чуть помедлив на пороге. Он сделал шаг к Баеву, но тут же понял ошибку и торопливо повернулся к лежащей на другой кровати сестре.

– Женя. О господи.

Арсений хотел сразу же оставить его и выйти, но что-то не давало ему двинуться с места. Какое-то внутреннее тяжелое чувство, будто ноги изнутри залило бетоном, будто он оказался в скафандре на поверхности Юпитера, и гравитация 9G мешает уйти. Он пытливо смотрел на Станислава, севшего на стул возле кровати, скользя взглядом по его ровно выстриженному затылку, чуть сутулым плечам, коричневому пятнышку на болоньевой ткани ветровки. Лица было не рассмотреть, а вслух парень ничего не говорил. И Арсений не двигался.

Наконец, Станислав кашлянул, прочищая горло, но все равно голос остался сиплым:

– Вы… Вы не оставите меня наедине с сестрой? Минут на пять. Спасибо.

У Гаранина не было причин отказать, и, согласившись, он прошел в свой кабинет. Тут же материализовалась Ромашка, прося несколько подписей и передавая, что его искала Борисовская.

– Да, спасибо. Потом перезвоню ей.

Он остался в кабинете один, и в груди у него тут же загудело. Он осторожно приложил пальцы к сонной артерии, настойчиво стучащей в шее. Так и есть, пульс сто сорок четыре. А ведь он бегун, у него выше сто сорока пульс и на пробежке-то не поднимается.