Но и отправившись в первый раз в приготовительный класс, Джек не набрался храбрости спросить у няни, почему она хромает.

– А что тебе до ее хромоты, мой милый? – спросил его Пиви.

– Я не знаю, мне интересно. Можешь ты спросить ее, Пиви?

– Нет, мой милый, спроси сам. Ведь это ты у нас тут господин, хозяин дома. А я просто водитель.

Джек Бернс позднее думал, что и на смертном одре сможет словно наяву представить себе перекресток Пиктол и Хатчингс-Хилл-роуд, вспомнить, как Пиви замедлял ход, как девочки из тех, что постарше, очень скептически отнеслись к появлению очередного барчука на очередном лимузине. Стоял сентябрь, было тепло; Джеку снова бросились в глаза незаправленные в юбки блузки-матроски, перевязанные у горла серо-малиновыми платками в полоску (через два года их место заняли воротники на пуговицах, при этом верхнюю полагалось держать расстегнутой). Но лучше всего он запомнил выражение их лиц, точнее, губ – презрительное и упрямое.

Девочки не стояли на месте – они то обнимали друг друга, то вставали на одну ногу, а другой стучали по асфальту. Иногда они приседали на корточки и закидывали одну ногу на другую, постоянно балансируя. Юбки, их серые юбки в складку, оказались весьма коротки, и это привлекло внимание Джека к их ногам – он сразу заметил, какие тяжелые, крупные у них бедра. Девочки все время что-то делали пальцами, теребили кольца, рассматривали ногти, ворошили волосы, прикасались к бровям. Они даже заглядывали под ногти, словно там крылись какие-то тайны, – казалось, у девочек полным-полно тайн. Если они видели подруг, то махали им как-то по-особенному, у них явно имелась какая-то своя система знаков, вроде языка глухонемых.

Пиви остановил лимузин у входа в школу со стороны Россетер-роуд, и девочки, стоявшие там, показались Джеку особенно загадочными – и одновременно очень раскованными.

Когда девочкам исполняется одиннадцать или двенадцать лет, они начинают думать, что выглядят ужасно. Детство осталось позади (по крайней мере, такова их собственная точка зрения), но они еще не превратились в юных женщин. В этом возрасте все девочки очень разные – одни уже начали двигаться и выглядеть как девушки, у других все еще мальчишеские тела и движения, как у мальчиков, только очень заносчивых.

Все это не про двенадцатилетнюю Эмму Оустлер, которая выглядела на все восемнадцать. Она открыла дверцу Джекова лимузина, и мальчик сразу заметил у нее усики на верхней губе, правда, поначалу принял их за пот. У нее были загорелые руки, а волосы на них почти белые (выгорели на солнце), толстая темно-коричневая коса переброшена через плечо и, оттеняя лицо, почти красивое, достает до самого пупка, по дороге пролегая между ясно намеченными грудями, подчеркивая и разделяя их. Заметных размеров груди были примерно у четверти шестиклассниц.

Джек вышел из лимузина и встал рядом с Эммой; он едва доставал ей до пояса.

– Не споткнись о галстук, конфетка моя, – сказала Эмма. Галстук у Джека и в самом деле доставал до колен, но пока она не сообщила ему об этом, Джек и не думал, что есть опасность споткнуться. Еще на Джеке были серые бермуды, но он уже немного вырос из них, так что они оказались короче, чем «полагается» (по крайней мере, так сказала миссис Уикстид), и носки (только для мальчиков, девочкам полагалось носить гольфы).

Эмма бесцеремонно и грубовато взяла Джека за подбородок и повернула лицом к себе:

– Ну-ка, посмотрим на твои ресницы, конфетка… о боже ж ты мой!

– Что такое?

– Э-э, добром это не кончится, вот что, – сказала Эмма Оустлер. Джек посмотрел на ее лицо и решил, что мог бы сказать ей то же самое. Еще он понял, что на губе у девочки не пот, а усики. Джеку было всего пять лет, и он не знал, что женщине нельзя так вот просто сказать, что у нее усики, можно и нарваться; Джеку же показалось, что усики Эмме очень идут, и ему тут же захотелось их потрогать, такие они были на вид мягкие.

Первый день в школе, как и первая татуировка, – откровение, и в тот день Джека ожидало его первое откровение, а именно прикосновение к усикам Эммы, во многом определившее его дальнейшую судьбу.

– Как тебя зовут? – спросила Эмма, наклоняясь все ближе.

– Джек.

– А фамилия?

На какой-то миг Джек совсем забыл, какая у него фамилия, – так его зачаровала верхняя губа Эммы, покрытая мягкой шерсткой. Правда, еще одно обстоятельство объясняло нерешительность Джека. При крещении его записали как Джека Стронаха, ведь отец бросил его, не женившись на матери, и Алиса не видела причин давать мальчику фамилию отца. Но миссис Уикстид придерживалась другого мнения. Алиса всем своим поведением подчеркивала, что «миссис Бернс» не существует, миссис же Уикстид считала, что мальчику ни к чему страдать от славы незаконнорожденного, и по ее настоянию Джеку поменяли фамилию, так что теперь он стал как законнорожденный. К тому же миссис Уикстид считала очень важным ассимилироваться, и с ее точки зрения «Джека Бернса» скорее станут принимать за канадца, чем «Джека Стронаха». В общем, она считала, что оказывает мальчишке услугу.

Пока Джек никак не мог решиться, что ответить Эмме, это заметила учительница; школьницы звали ее Серым Призраком. В самом деле, в миссис Макквот было что-то потустороннее – она мастерски овладела искусством возникать словно ниоткуда, когда ее никто не ждет. Наверное, в прошлой жизни она была покойницей – как еще объяснить холод, который она распространяла вокруг себя? Даже дыхание было ледяным.

– Что у нас тут такое? – спросила миссис Макквот.

– Некто Джек, но он не помнит свою фамилию, – ответила Эмма Оустлер.

– Я уверена, Эмма, под твоим благотворным влиянием он сразу ее вспомнит, – сказала миссис Макквот.

Среди предков миссис Макквот азиатов не числилось, и все же у нее были немного раскосые глаза – так туго она стягивала свои стального цвета волосы в пучок на затылке. Ее тонкие губы все время были плотно сжаты, в противоположность Эмме, которая всегда держала их раскрытыми. Ее рот походил на цветок, а тонкие усики на верхней губе – на пыльцу, просыпавшуюся на лепесток.

Джек старался удержать под контролем правую руку, особенно указательный палец. Миссис Макквот исчезла столь же неожиданно, как и появилась, – а может, Джек просто закрыл глаза, силясь не дать руке коснуться этой черной шерстки, и поэтому не заметил, как удалился Серый Призрак.

– Джек, сосредоточься, – выдохнула Эмма. Ее дыхание было столь же ярким и теплым, сколь дыхание Серого Призрака – холодным. – Скажи мне свою фамилию, я уверена, ты на это вполне способен.

– Джек Бернс, – через силу прошептал мальчишка.

Что же застало ее врасплох, звук его имени или его палец? Наверное, и то и другое. Он совсем не хотел, но так получилось само – он произнес свою фамилию и провел указательным пальцем по ее верхней губе в один и тот же миг. Усики оказались такими невозможно мягкими, что он прошептал:

– А тебя как зовут?

Эмма схватила Джека за палец и резко отогнула его назад, он упал на колени, вскрикнув от боли. Из-под земли немедленно возник Серый Призрак.