Он вздохнул.

– Да, вы правы. На вас держится наша касса. Но я не позволю выходить на сцену в пьяном виде никому, даже вам, Серафим Андреевич. Надеюсь, вам понятно, что я не шучу. – В его тоне послышался металл.

Я брякнул какую-то грубость и вышел вон, но на душе у меня было скверно. Ясно, что я переступил черту и падаю в пропасть. Нужно было во что бы то ни стало взять себя в руки. Ради Снежаны, ради нашего будущего, ради любимой профессии.

В коридоре я наткнулся на Снегирева. Он внимательно посмотрел на мое кислое лицо.

– Что, неприятности?

– Так, ерунда. – Я махнул рукой – не хотел, чтобы он видел меня слабым и растерянным.

– Ты сегодня отлично играл, – сказал Снегирев. – Я смотрел весь спектакль.

Я решил, что он издевается.

– Смеешься? Ну-ну. – Я хотел пройти мимо, но он удержал меня за локоть.

– Ты что? Обиделся? Я же совершенно серьезно говорю. Ну да, ты был слегка того, навеселе. Но в этом-то и драйв. В тебе была невероятная харизма, даже твое падение – удачная находка, на грани гениальности. Зал просто ликовал.

Это была такая грубая, ничем не прикрытая лесть, что даже я, со своей гипертрофированной гордыней, понял это. В глубине моих проспиртованных мозгов родилась резонная мысль: зачем Снегиреву все это? Для чего он стоит тут и впаривает про мою гениальность? Что, если Снежана права и он желает мне вреда?

– Иди ты к черту! – Я вырвал руку и быстро пошел по коридору прочь от Снегирева.

– Зря ты так, – донеслось мне вслед. – Зря.

Я даже не обернулся. За руль я сесть не рискнул, оставил машину у театра, поймал такси и поехал домой. Снежана сразу просекла мое состояние.

– Снова пил? – Вид у нее был усталый, лицо бледное, под глазами темные круги.

Мне стало жаль ее и так стыдно, что хотелось провалиться под землю.

– Если и выпил, то чуть-чуть. Не стоит из-за этого нервничать.

– Ты пьяный играл спектакль? Ты… – Она не договорила, прижала руку ко рту и бросилась в ванную.

Я слышал из-за двери, как ее рвет. Я безумно испугался. Моя Снежана больна! Что, если что-то серьезное? Притихший, как нашкодивший котенок, я дожидался ее в кухне.

Она долго не выходила. Потом появилась, медленной, нетвердой походкой подошла и без сил опустилась на табурет. Глаза ее были красными и слезились.

– Снежка, девочка моя! – Я бросился к ней, схватил за руки. – Что с тобой? Ты нездорова? Может быть, нужно к доктору?

Она устало улыбнулась.

– Господи, Серафим, какой же ты дурачок. Совсем как ребенок. Я в положении. Беременна!

– Беременна?? – Почему-то я пришел в шок от этих слов.

Я совершенно не представлял себе Снежану в положении, с огромным животом, а после с младенцем на руках. В моем воображении она навсегда должна была остаться цветущей, стройной как тростинка, с идеальной прической и макияжем, блистающая на сцене и в жизни. Но в следующую минуту мое сердце затопила нежность. Она была такая огромная, что от нее ослабело все тело. Казалось, я рухну на пол от такого непомерного счастья. Я подхватил ее на руки, осторожно, как хрустальную вазу, поднял и закружил по комнате. Она тихонько смеялась, ее руки обвивали мою шею. Мы докружили до спальни, плюхнулись на диван. Лежали и целовались, без страсти, ласково и упоительно. Я гладил ее темные волосы, гладкие как шелк.

– Милая, – шептал я ей на ухо, – теперь все будет по-другому. Обещаю, я буду беречь вас больше всего на свете. Никому не дам в обиду. Только не расстраивайся, не переживай, тебе нельзя.

Она доверчиво прижималась к моему плечу. Она была такая трогательная и беспомощная в тот момент – моя обычно резкая и неистовая Снежана. Я до сих пор помню ее взгляд – счастливый, беззаботный, обращенный внутрь себя.

Я дал себе обет – ни единой рюмки. Особенно в обществе Снегирева. Тот, будто прочтя мои мысли, больше ко мне не подходил. Отношения наши разладились, и я был этому рад. Мне они перестали быть нужными, эти его бесконечные жалобы и восторженные взгляды. У меня теперь было о ком заботиться – Снежана неважно себя чувствовала, ее мучил токсикоз, к тому же врачи обнаружили угрозу прерывания беременности и велели ей как можно больше проводить времени лежа дома в полном покое. После репетиций и спектаклей я мчался домой, по пути заходя в магазины и аптеки. Я научился сам готовить, хотя до этого с трудом мог соорудить яичницу. Я делал Снежане расслабляющий массаж, водил на прогулки перед сном. Мы были счастливы как никогда. Она говорила, что я лучший муж на свете и буду лучшим отцом, она во мне не ошиблась… – Серафим замолчал.

Губы его плотно сжались, на скулах ходили желваки. Вероника видела, что он изо всех сил пытается не заплакать. Голова ее по-прежнему гудела, однако дурнота почти прошла. Ей стало на удивление легко и спокойно здесь, в этой темной каморке, с гудящим огнем в крохотной железной печурке. Она слушала низкий и хрипловатый голос Серафима и словно выплывала из гибельной пучины на тихий, ласковый берег.

Никакой он не оборотень! Просто несчастный, потерянный человек, способный на самые глубокие и искренние чувства.

– Что же случилось потом? – осторожно спросила она. – У вас родился ребенок?

Он покачал головой.

– Нет. Не родился.

– Как? Почему?

– Потому что я чертова скотина. Безвольный неудачник, дерьмо… – Серафим обеими руками обхватил голову, словно хотел заткнуть уши и перестать слышать.

Так он сидел долго, раскачиваясь из стороны в сторону, стараясь убаюкать боль. Вероника больше не лезла с расспросами. Она думала о своем. О том, что Егор оказался предателем. Мало того, еще и преступником. А она посвятила ему всю жизнь. Свои лучшие годы. Считала себя безмерно счастливой, достойной всяческой зависти. Как можно было не заметить измену? Ведь об этом говорило все: телефонные звонки, отвечая на которые он поспешно выбегал из комнаты, упорное нежелание иметь от нее детей, стремление любой ценой избегать встреч с родителями и то, как прытко он бежал в душ, вернувшись якобы с работы.

Как она могла не понимать, что в доме лишь они одни и никто, кроме Егора, не мог устраивать несчастные случаи, стараясь погубить ее. Более того, теперь Вероника была уверена, что и Ульяну напугал до инсульта именно Егор. Ему было невыгодно, чтобы старуха рассказала ей правду о Серафиме, ведь тогда Вероника усомнилась бы в том, что являющийся к ней бомж – некая потусторонняя сила. Она поняла бы, что это просто спившийся, опустившийся бывший владелец дома, и перестала бы пребывать в мистическом ужасе. А Егору нужно было полностью деморализовать ее, довести до ручки, чтобы осуществить свой страшный замысел. Выходит, прав был отец Владимир, когда утверждал, что дьявол у нее в голове…

Серафим наконец справился с собой и заговорил вновь. Голос его дрожал и прерывался: