До него наконец доходит. Его глаза практически исчезают за сияющими стеклами очков. Он берет стопку бумаг, ставит ее на попа, несколько раз выравнивает края, постукивая ею по столу, затем берет папку и засовывает их туда все разом. Потом откидывается на спинку кресла.

– Ну что ж, сержант. Думаю, никому не повредит, если ты проведешь еще один день с нашим пациентом. Может, что из этого и получится, кто знает. Может, у тебя появятся какие-нибудь идеи на этот счет или ты вспомнишь что-то о его прошлом? В таком случае дай мне знать.

Вот тут я и приплетаю бейсбол. Просто не могу допустить, чтобы он сорвался с крючка.

– Знаете, сэр, тут может быть одна зацепка. Может, эта вещь покажется вам странной, но я знаю, что она постоянно тревожила вашего пациента. Видите ли, забор его дома как бы служил оградой нашей местной бейсбольной площадки. Как только кто-нибудь выбивал мяч за забор, его мать тут же цоп – и нет мяча, и никогда не отдавала. Все за это ее ненавидели. Ваш пациент жутко страдал от этого. Только и делал, что извинялся направо и налево и клялся, что найдет и вернет мячи. Составлял списки людей, чьи мячи его мать присвоила. Обещал, что когда-нибудь всем все вернет. Долгими часами разыскивал мячи повсюду – и в доме, и на чердаке, и в гараже. Вероятно, если вы сумеете заставить его мать прислать их сюда, это сможет помочь. Наверняка это снимет с его души огромный груз; кто знает, вдруг как раз это и вернет ему память?

Вайс глядит на меня так, словно я несу совершенную чушь. Потом он соображает, что такое не выдумаешь. К тому же сержанты печально известны полным отсутствием воображения. Он опять берется за папку. Начинает что-то писать. Отрывает взгляд от бумаги и смотрит на меня.

– Как давно это было, сержант?

– О, это длилось годами, сэр. Лет семь уж точно. И это самое меньшее. У нее в коллекции должна была накопиться уйма мячей.

Он записывает и бормочет что-то себе под нос. Я прикусываю язык, чтобы удержаться от смеха.

– Отлично, сержант. Если припомните еще что-нибудь в этом роде и захотите мне рассказать, приходите сразу же. Если вы заметите в его поведении здесь, в госпитале, что-то такое, о чем, по вашему мнению, я должен знать, также не стесняйтесь. А вообще продолжайте разговаривать с ним о прошлом. Вы можете невзначай задеть какую-то струнку, которая все поставит на свои места.

Теперь мои игры с этим говнюком от психиатрии закончены. Он поднимается с места. Я тоже встаю и отдаю честь. Он отвечает мне тем же, на сей раз без дураков, довольно прилично. Я делаю поворот кругом, выхожу из его кабинета и, миновав парня, исходящего слюнями, оказываюсь там, где сияет солнце.

По правде сказать, мне хочется поскорей вернуться к Пташке. Я начинаю чувствовать, что он знает о том, что я здесь. А болтовня с ним о всякой всячине помогает и мне самому гораздо больше, чем что бы то ни было. Мне жутко хочется, чтобы Пташка пришел в себя и мы взялись вместе за этого Вайса. Вот позабавились бы на пару. Вайс из числа тех людей, при виде которых во мне поднимается все самое худшее. Нужно бы пообщаться с ним подольше и попрактиковаться в искусстве владеть собой. Мне явно не хватает самообладания. Нужно этому подучиться, а то я имею шанс превратиться в самого подлого говнюка в мире.

Я шагаю по дорожке, ведущей от одного госпитального корпуса в другой, и наконец захожу в здание, где находится Птаха. При одной мысли о той истории с бейсбольными мячами я с трудом удерживаюсь от смеха. Вот будет усрачка, если его старуха до сих пор хранит те мячи и привезет их сюда. Я даже могу представить себе телеграмму, которую отправит ей Вайс:

Я прямо-таки вижу их, эти две сотни старых мячей в большой коробке, присланные авиапочтой, а может быть, даже на специальном военном самолете. Пташке бы это понравилось.

Я встречаю Ринальди и рассказываю ему о визите к Вайсу. Когда я рассказываю ему о мячах, он смеется. Я просто должен был кому-то об этом рассказать. Он говорит, что Вайс наверняка пошлет за ними кого-нибудь.

Ринальди отпирает внешнюю, выходящую в коридор дверь. Услышав шум, Пташка поворачивается всем телом и смотрит на меня. Я приношу из коридора стул и устраиваюсь поудобней. Ринальди уходит, сказав, что увидит меня за обедом.

Какое-то время я просто сижу, пытаясь припомнить что-нибудь такое, о чем бы можно было поговорить. Наконец мне кое-что приходит на ум.

«Эй, Пташка! Как насчет того времени, когда мы с тобой ходили на речку кататься на коньках? Помнишь? Это еще когда они закрыли школу из-за того, что в ней, видите ли, «полопались все трубы». Припоминаешь?»

Теперь я знаю, что он меня слушает. Время от времени он косится на меня, а один раз у него на лице появляется широкая улыбка, совсем как в старые времена, и я узнаю прежнего Пташку. И продолжаю болтать.

Приходим мы в школу, а там нам заявляют, что температура уже около нуля, при этом училка физики даже не просит сказать, что по стоградусной шкале это будет минус семнадцать градусов, а отправляет всех по домам. У них даже вода в унитазах замерзла. Обратно мы идем впятером, то есть мы с Птахой и еще трое, и по дороге решаем, что отправимся кататься на коньках. А встречаться договорились на краю свалки, где шоссе пересекает железнодорожное полотно.

Кроме нас должны были прийти все те же Джим Малоуни, Билл Прентис и Рей Коннорс. И вот, когда уже почти все в сборе, нет только Билла, Пташка возьми да ляпни, что, если коснуться языком промерзшего рельса, он прилипнет так, что будет не отодрать. Джим Малоуни заявляет, что он брешет. Завязывается спор; Джим утверждает, что приложит язык и ничего не будет; Пташка пытается его отговорить, но не тут-то было, Джим настоящий ирландский ублюдок, тупоголовая задница. Он встает на колени и плашмя прикладывает теплый язык прямо к холодному рельсу. Естественно, язык примерзает. Он пытается оторвать его от металла, но ничего не получается. Мы все смеемся, Малоуни издает хныкающие звуки, а потом начинает реветь вовсю. День выдался действительно чертовски холодный.

Коннорс орет, что услышал звук идущего поезда. Мы все начинаем с воплями бегать взад и вперед вдоль полотна, делая вид, что поезд действительно приближается. Коннорс бежит вперед, хотя, конечно, только делает вид, что бежит, и кричит, что попробует помахать чем-нибудь поезду, чтобы тот остановился. Он берет палку и начинает стучать ею по рельсу, к которому припал Малоуни, имитируя звук стучащих на стыках колес. У Малоуни глаза лезут на лоб. «Эй-и-и! Эй-и-и!» – визжит он. Пташка говорит, что единственное, что может помочь, – это теплая вода. До ближайшего дома не так уж и далеко. Подбегает Коннорс и вопит, что не может остановить поезд. Мы объясняем Малоуни, что единственная теплая жидкость, которая у нас есть в данную минуту, – это наша собственная моча, расстегиваем ширинки и начинаем мочиться на его язык. Ну и зрелище, я вам доложу. Коннорс не может как следует прицелиться и писает бедному Малоуни в ухо. Я хохочу так, что у меня самого почти ничего не идет. Пташка, по-моему, вообще только делает вид.