6 апреля

Приготовился совсем идти в Теньгум-Мана. Думал в шлюпке отправиться в Бонгу, переночевать там и рано, с восходом солнца, идти в Теньгум-Мана, но сильная гроза с проливным дождем заставила меня остаться дома.

7 апреля

Теньгум-Мана, горная деревня, лежащая за р. Габенеу, особенно интересует меня как одна из самых высоких деревень этого горного хребта, носящего общее название Мана-Боро-Боро. Хотя многих горных жителей деревень я не раз уже видел в Гарагаси, мне хотелось посмотреть, как они живут у себя. Оставив Ульсона в Гарагаси, я взвалил на плечи небольшой ранец, с которым, еще будучи студентом в Гейдельберге и Иене, я исходил многие части Германии и Швейцарии.

Захватив с собою самое легкое одеяло, я направился в Бонгу. Дорогой, однако, ноша моя оказалась слишком тяжелой, почему я в Горенду отобрал некоторые вещи, свернул их в пакет и передал Дигу, который охотно взялся нести мои вещи.

Прилив был еще высок; пришлось разуться и, часто по колено в воде, идти по берегу. Солнце садилось, когда я вошел в Бонгу. Большинство жителей собиралось на рыбную ловлю, но многие по случаю моего прихода остались, чтобы приготовить мне ужин. В Бонгу были также гости из Били-Били, и мы вместе поужинали.

Совсем стемнело, но папуасы и не думали зажигать других костров, кроме тех, которые были необходимы для приготовления ужина, да и эти не горели, а догорали. Люди сидели, ели и бродили почти в полной темноте. Это хотя и показалось мне оригинальным, но не совсем удобным. Может быть, это происходит от недостатка сухого леса и значительной трудности рубить свежий лес каменными топорами. Когда надо было немного более света, папуасы зажигали пук сухих кокосовых листьев, который ярко освещал окружающие предметы на минуту или на две.

Туземцы имеют хорошую привычку не говорить много, особенно при еде – процессе, который совершается молча. Наскучив сидеть впотьмах, я пошел к морю посмотреть на рыбную ловлю. Один из туземцев зажег пук кокосовых листьев, и при свете этого факела мы пришли к берегу, где дюжина ярких огней пылала на пирогах, и отражение их, двигаясь по воде, местами освещало пену прибоя. Весь северный горизонт был покрыт темными тучами.

Над Кар-Каром беспрестанно сверкала молния, и по временам слышался далекий гром. Я присоединился к группе сидевших на берегу, на стволе выброшенного прибоем большого дерева. Пироги одна за другой стали приставать к берегу, и рыбаки приступили к разборке добычи. Мальчики лет восьми или десяти стояли у платформ пирог, держа факелы, между тем как взрослые раскладывали в кучки словленных рыбок.

При резком освещении профиль мальчиков мне показался типичным, типичнее, чем профиль взрослых, у которых усы, борода и громадная шевелюра, у каждого различная, придавали индивидуальный отпечаток. У мальчиков же безволосая нижняя часть лица и почти у всех выбритая голова представляли очень типичные силуэты.

Три особенности бросились мне в глаза: высокий, убегающий назад череп с покатым лбом, выдающиеся вперед челюсти, причем верхняя губа выдавалась более вперед, чем конец носа, и, в-третьих, тонкость шеи, особенно верхней части, под подбородком. Каждый рыбак принес мне по нескольку рыбок, и один из них, когда мы вернулись в деревню, испек их для меня в горячей золе. Когда я отправился в буамбрамру, где должен был провести ночь, меня сопровождало человек пять туземцев, которым было любопытно посмотреть, как я лягу спать.

Лако, хозяин хижины, сидел у ярко горевшего костра и занимался печением пойманной им рыбы. Внутренность хижины была довольно обширной и производила, при ярком освещении, позволявшем рассмотреть все до малейшей подробности, странное впечатление своей пустотой. Посередине помещался костер, у правой стены – голые, длинные нары; род широкой полки шел вдоль левой стороны, на ней лежало несколько кокосов, над нарами висели 2–3 копья, лук и стрелы.

От конька крыши спускалась веревка, имевшая четыре конца, прикрепленные к четырем углам небольшой висячей бамбуковой корзины, в которой, завернутые в зеленые листья, лежали вареные съестные припасы. Вот и все, что находилось в хижине.

Несколько кокосовых орехов, немного печеного аяна и рыбы, 2–3 копья, лук и стрелы, несколько табиров, 3 или 4 маль составляли единственную движимую собственность Лако, как и большинства папуасов. Хотя у него еще не было жены, но уже имелась хижина, между тем как у большинства неженатых туземцев хижин не было.

Я приготовил себе постель, разостлав одеяло на длинных нарах, подложил под голову ранец и надул каучуковую подушку, к величайшему удивлению туземцев, сбросил башмаки и лег, закрывшись половиной одеяла, между тем как другую половину подостлал под себя. Человек 6 туземцев следили молча, но с большим интересом за каждым моим движением. Когда я закрыл глаза, они присели к костру и стали шептаться, чтобы не мешать мне. Я очень скоро заснул.

8 апреля

Проснулся ночью, разбуженный движением нар. Лако, спавший на противоположном конце, соскочил с них, чтобы поправить тухнувший костер; на голое тело его, должно быть, неприятно действовал ночной ветерок, пробиравшийся через многочисленные щели хижины.

Лако не удовольствовался тем, что раздул костер и подложил дров; он разложил еще другой костер, под нарами, под тем местом, где лежал, так что теплый дым, проходя между расколотым бамбуком, из которого был сделан верх нар, согревал одну сторону его непокрытого тела. Я сам нашел, что мое войлочное одеяло было не лишним удобством: ночь была, действительно, прохладная. Несколько раз сквозь сон слышал, как Лако вставал, чтобы поправить огонь.

По временам будил меня также крик детей, раздававшийся из ближайших хижин. Крик петуха и голос Лако, разговаривавшего с соседом, окончательно разбудили меня, так что я встал и оделся. Не найдя ни у хозяина, ни у соседей достаточно воды, чтобы умыться, я отправился к ручью. Было еще совсем темно, и я с горящей головней в руках принужден был искать дорогу к берегу моря, куда впадал ручей. Над Кар-Каром лежали темные массы облаков, из которых сверкала частая молния; восточный горизонт начинал только что бледнеть.

Умывшись у ручья и наполнив принесенный бамбук водой, я вернулся в деревню и занялся приготовлением чая. Процесс этот очень удивил Лако и пришедших с утренним визитом папуасов, которые все стали хохотать, увидя, что я пью горячую воду и что она может быть «инги» (кушанье, еда) для Маклая. Покончив с чаем и выйдя из хижины, я был неприятно удивлен тем, что еще темно, хотя я уже около часа был на ногах. Не имея с собою часов, я решил снова лечь и дождаться дня.

Проснулся, когда уже совсем рассвело, и стал собираться в путь. Оказалось затруднение. Люди Бонгу не желали ночевать в Теньгум-Мана, между тем как я хотел провести там ночь. Я решил отпустить людей Бонгу по приходе в деревню сегодня же и вернуться завтра с людьми Теньгум-Мана домой. Дело уладилось, и вместо двух со мной отправились семь человек.