— Нет, люблю, — говорит она, — но при условии, что они действительно мне подобные, а не подобие горилл.

Слышатся возмущённые возгласы, и миссис Бойд вскрикивает:

— My dear! She's the limit! [22]

— Это вы — the limit! — кидается на неё разъярённая Мюрзек. — Жалкая чревоугодница! Рот, кишечник, анальное отверстие — вот к чему сводится вся ваша суть!

— Боже мой! — стонет миссис Бойд.

— Но это отвратительно — говорить такое старой даме! — вступает в беседу Мандзони, оскорблённый словами «анальное отверстие». И добавляет с мягкостью благовоспитанного мальчика: — У вас ужасные манеры!

— Уж вы-то бы помолчали! Вы просто орудие для ублажения этих дам! — с величайшим презрением говорит Мюрзек. — Фаллосы права голоса не имеют.

— А если бы и имели, — говорит с усмешкой Робби, — то уж голосовали бы, во всяком случае, не за вас.

Но, обычно такой смелый, он высказывает эту мысль очень тихо, нанося удар украдкой и словно a parte. Что позволяет Мюрзек, у которой от упоения битвой даже ноздри расширились, не замечать нового выпада и немного отдышаться.

Я использую временное затишье, чтобы перевести баталию на более солидную почву:

— Мадам, разрешите задать вам один вопрос: не находите ли вы, что это несколько ненормально — до такой степени всех нас презирать и ненавидеть? В конце концов, что мы вам сделали? И чем мы так уж отличаемся от вас?

— Да решительно всем! Разве можно нас сравнивать? — кричит Мюрзек таким пронзительным и дрожащим голосом, что я ощущаю в ней явные признаки душевного расстройства. — У меня, слава Богу, нет ничего общего с гнусными отбросами человечества, которыми я здесь окружена!

Следует шквал протестующих криков. В течение нескольких секунд всеобщее возмущение ширится и нарастает. Хорошо, что мадам Мюрзек женщина, а мы пристёгнуты к своим креслам, ибо первое побуждение нашего круга — чуть ли не линчевать её. И лишь второе — изгнать. Именно к этому призывает Пако, который, больше обычного выкатив круглые глаза и пылая раскалившимся докрасна черепом, заходится в яростном крике:

— Затолкнем её в туристический класс — и покончим с этим!

Блаватский поднимает руку, даже не замечая, что помощница индуса направляет на него пистолет, и его мощный голос заглушает все наши вопли. Я знал до сих пор, что он владеет двумя голосовыми регистрами — грубовато-разговорным, вульгарность которого он нарочито подчёркивает, и официальным английским, сухим и корректным, к которому он прибегает в своих стычках с Караманом. Теперь я обнаруживаю и нечто третье: степенный и гнусавый голос протестантского проповедника.

— Мадам, — говорит он, — если для вас мы всего лишь отбросы человечества, — последние два слова он произносит с затаённым бешенством, — самое лучшее, что вы можете сделать, — это сойти с нашего самолёта, когда он приземлится!

Предложение Блаватского встречается одобрительными воплями, которые, мне стыдно в этом признаться, довольно похожи на завывания своры гончих, преследующих зверя. Со всех сторон и на разных языках звучит единодушный приговор Мюрзек: «Вон отсюда! Out with you! Raus!»

Но бортпроводница тихим голосом напоминает:

— У мадам Мюрзек билет до Мадрапура.

Фраза произнесена таким тоном, что нам надо было сразу понять: её символический смысл важнее буквального. Но сейчас мы не расположены вникать в подобные тонкости. Мы дружно топчем Мюрзек, и это сладострастное занятие поглощает нас целиком.

— Если понадобится, мы просто вышвырнем вас вон, — вопит Пако, и его череп пламенеет ещё ярче, а на висках вздуваются жилы.

— Вам этого делать не придётся, — говорит Мюрзек.

Эти слова и спокойствие, с которым они произнесены, восстанавливают тишину. Спокойствие чисто внешнее, я в этом уверен, потому что при всём мужестве, с каким Мюрзек себя ведёт, лавина ненависти, которую мы на неё обрушили, должна была подействовать ужасающе. Она моргает глазами, желтоватая кожа её лица бледнеет. Я замечаю также, что, пренебрегая предписаниями индуса, она складывает на груди руки и прячет ладони подмышками.

И произносит довольно твёрдым голосом:

— Как только самолёт приземлится, я уйду.

Следует долгая пауза, после чего бортпроводница говорит сухим, официальным тоном:

— Мадам, ваш проездной документ даёт вам право сохранять за собой место в этом чартерном рейсе вплоть до прибытия к пункту назначения.

Другими словами, она вовсе не просит Мюрзек остаться. Она только ещё раз напоминает ей, что та имеет на это право. Бортпроводница исполняет свой долг, но делает это довольно холодно.

Мюрзек мгновенно улавливает этот оттенок, и в её синих глазах вспыхивает огонь.

— И вы можете меня уверить, что этот самолёт действительно направляется в Мадрапур?

— Да, мадам, — так же сухо и официально отвечает бортпроводница.

— «Да, мадам»! — с презрительной ухмылкой передразнивает её Мюрзек. — На самом-то деле вы ничего не знаете. И тем не менее, начиная с минуты отлёта, не перестаете нас убаюкивать, поддерживая в нас иллюзию полнейшей безопасности.

— Я, мадам? — осведомляется бортпроводница.

— Да! Вы! Меня не так легко одурачить, да будет вам это известно! С вашими ужимками недотроги вы здесь хуже всех остальных! И я откровенно скажу вам, что я о вас думаю: вы лицемерка и лгунья! Ведь не станете же вы утверждать, — продолжает она, повышая голос, чтобы перекричать наши протестующие возгласы, — будто не знали, что в пилотской кабине никого нет! Вы это знали с самого начала! Вы это знали с той минуты, как я потребовала от вас дополнить ваше объявление.

Круг замирает, ощутив, что Мюрзек говорит правду. Это не делает её для нас более приятной, наоборот. Но, во всяком случае, мы вынуждены замолчать. Мы переводим разъярённые взгляды с неё на бортпроводницу, и наши глаза при этом, конечно, смягчаются, но теперь в них можно прочесть глубокую озабоченность и сомнение, ибо чём дольше медлит бортпроводница с ответом, тем всё очевиднее становится, каким он будет.

— Это верно, — говорит бортпроводница. — Как раз в тот момент, когда я по вашей просьбе вошла в кабину пилотов…

Она оставляет фразу незавершённой. И хотя я дрожу за неё и очень хочу её защитить, я всё же испытываю какую-то неловкость. Не зная, что думать, мы застываем и глядим на неё со смешанным чувством, ибо если до сих пор все пассажиры уважали и ценили её за приветливость и любезность, то после этих слов в нас рождаются подозрения. Я вижу, как Блаватский хмурит брови и пригибает голову, — боюсь, он готовится к атаке.

Если бы в эту минуту Мюрзек, поднявшая эту щекотливую тему, нашла в себе силы смолчать, она бы, я полагаю, была спасена. Но отойти по собственной воле в сторону — это как раз единственное на свете, чего она не умеет делать. Она разражается отвратительным смехом. И, вся трепеща от предвкушения, что сейчас возьмёт над одним из нас реванш, восклицает: