Отец мой, Василий Васильевич Пыльцын (иногда фамилию он писал через второе «и»), родился еще в XIX веке, в 1881 году, в один год с Ворошиловым, чем я почти гордился. Он, считая себя костромичем, по каким-то причинам (говорил об этом весьма неохотно и туманно), то ли от жандармского преследования, то ли от неудачной женитьбы, сбежал на Дальний Восток. Это значительно позже из архивов я узнал, что в Костромскую губернию он попал из Нижегородской, где родился.

Был отец достаточно грамотным по тому времени человеком, дома была многолетняя подшивка дореволюционного журнала «Нива» и большая дешевая библиотека нескольких классиков, которую я в раннем детстве почти всю перечитал.

На всей моей детской памяти отец был дорожным мастером на железной дороге. Собственно говоря, он был не только железнодорожным мастером, но и мастер на все руки. Домашняя, довольно замысловатая мебель и многое из металлической кухонной утвари, а также всякого рода деревянные бочки и бочонки под разные соленья и моченья были сделаны его собственными руками. Все он мог, все умел, кажется, в жизни не было дела или ремесла, которого он бы не знал и чего бы не умел.

В семье он был строг, и мы, дети, боялись одного его взгляда, хотя он никогда не пускал в ход ремень и не поднимал на нас руку. Несмотря на общественную деятельность, особенно в области «осоавиахимовских» оборонных кружков, он не вступал в ВКП(б) и любил называть себя «беспартийным большевиком».

Однако в 1938 году за допущенную его подчиненным ошибку при ограждении участка работ по замене рельса, что едва не привело к крушению пассажирского поезда, отец был осужден за халатность на три года ИТЛ, которые отбыл к самому началу войны.

Александр Пыльцын, выпускник 10 класса, 20 июня 1941 года

До 7-го класса я учился в нашей поселковой школе (там я вступил в комсомол), а с 8-го класса и дальше мог учиться только в железнодорожной средней школе города Облучье, расположенного километрах в сорока по железной дороге от нашей станции.

К тому времени старший брат Иван уже служил в армии, а на небольшую зарплату другого брата Виктора маме было невозможно платить за мое обучение и проживание в интернате, что было единственной возможностью удовлетворения моей тяги к знаниям.

Тогда я по своему разумению написал наркому путей сообщения Л. М. Кагановичу письмо, в котором рассказал о трудностях в обеспечении моего желания дальнейшей учебы и о том, что отец — железнодорожник — осужден за халатность.

Вскоре я, школьник, получил правительственное письмо, в котором распоряжением наркома мне обеспечивались за счет железнодорожного профсоюза все виды платежей за обучение до получения среднего образования и проживание в интернате при школе, а также бесплатный проезд по железной дороге к месту учебы и обратно. Я хорошо запомнил характерную подпись на официальном бланке письма: «Л. Каганович». Особо запомнилась большая, несоразмерно высокая заглавная буква «Л» (Лазарь). Так что учеба в Облученской железнодорожной средней школе на все три года до 1941 года мне была обеспечена.

К тому времени отец отбыл положенный срок, но место мастера было занято не имевшим судимости человеком, отцу в его 62 года пришлось работать простым путевым рабочим. Между прочим, обладал он странной особенностью весьма громко разговаривать сам с собой и вслух негативно высказался по поводу того, что «Гитлер облапошил всех наших „гениальных” вождей», а самый главный из них (т. е. Сталин) попросту «прос/Тал Россию». (Здесь я из этических соображений заменил одну букву в отцовской фразе.) Кто-то услышал это, донес куда нужно, и отец, в соответствии с тогдашними строгими военными порядками на железной дороге, Военным трибуналом ДВЖД был приговорен к 8 годам, оказался в числе репрессированных, выслан с Дальнего Востока куда-то на Север или в Сибирь, где и пропал его след. Уже теперь мне кажется, что тот срок 8 лет ему дали еще и в связи с тем, что он уже «сидел», да и мой дядя, брат мамы, Карелин Петр по приговору «тройки» уже был расстрелян как «враг народа».

Это значительно позже из «Книг памяти» репрессированных мне удалось в книге по Хабаровскому краю обнаружить такую запись:

Не знаю, не мог или не хотел он о себе что-нибудь нам сообщать, но никаких сведений о нем мы тогда так и не имели. Однако этот факт репрессии моего отца иногда заставлял происходящее со мной или вокруг меня как-то связывать с этим, правда, иногда без достаточных для этого оснований.

Однако, еще не будучи осужденным, но зная о последствиях, он совершил, казалось бы, необъяснимый поступок, осуждаемый всеми жителями нашего небольшого пристанционного поселка. В начале 1942 года, когда я уже был курсантом, учился «на лейтенанта», отец вдруг совершенно неожиданно «приревновал» нашу маму, скромнейшую женщину, все три года регулярно ездившую в колонию к отцу, и бросил семью, оставил маму с малолетней дочерью, тогда как мы, все трое сыновей, служили в армии, а старшие братья уже были на фронте. Значительно позже, уже после войны я только догадался об истинных мотивах его поступка. И пришел к выводу: зная о моем нахождении в военном училище, о том, что я готовлюсь стать лейтенантом, чтобы «не помешать» мне, сыну репрессированного, окончить курс обучения, демонстративно бросил семью, женился на женщине, у которой не было сыновей, которым тоже мог бы помешать в карьере, а только три дочери.

Не знаю, как отреагировали на эту нашу семейную новость мои братья, к тому времени уже фронтовики. Я же, получив письмо сестренки о том, будто отец публично заявил, что мы все для него, якобы, больше не семья, до глубины души оскорбился, как посчитал тогда, его предательством. Сгоряча ответил письмом, в котором были, помню, такие слова: «Если у тебя больше нет нас, детей, то у меня больше нет такого отца». А он, совершив это, как мне тогда показалось, предательское дело по отношению к своей семье, «спокойно» отправился потом в ссылку. Это значительно позже пришла мысль, что отец мой, оказывается, и здесь был на высоте, приняв на себя проклятие родных ради их же благополучия. Его репрессирование, как мне не раз казалось, как-то сказывалось и на моей судьбе. Однако пишу я об этом не потому, что нынче стало «модным» хоть чуточку быть причастным к репрессированным, к «врагам народа», а потому что не все было так беспросветно тогда, как стремятся это непростое время размалевывать черными красками современные толкователи нашей истории.