— Мне докладывать, — прервал Татлин, отклеивая один ус — слева.

— Есть. Сексот Феликс донес, что в заводе Дебольцовых — контра! Я поставил группу Особотдела — они мчатся на место. Феликс ожидает у дома. Будете участвовать?

— Две брички — к вагону! — приказал Татлин и бросил недобрый взгляд в сторону Новожилова. — Переодевайся. Форма у тебя есть. С погонами. Спектакль мы сейчас сыграем. Оценки две: жизнь в революции. Иль гибель у стены. По коням всем…

— Вы прямо как в «Борисе», то есть Годунове… — зачарованно произнес Пытин. — Вы прямо на ходу! Что революция творит! Чтоб из местечка, из оседлости черты — такая мощь! Такая сила!

— Хватит болтать! По тарантасам! Ты, Упырин, задержись.

— Удропов я…

— За вами хоть пиши! — Пытин умчался в восторге. Новожилов вышел молча, Вера напевала: «Служил ты недолго, но честно…» Татлин взял Удропова за грудки, подтянул к себе:

— Феликс, говоришь… Да ты знаешь, что мы с товарищем Дзержинским сидели в одном и том же централе? Это мой каторжный товарищ! И ты, большевик, чекист, даешь светлое имя какому-то высерку?

— Особенность работы, товарищ комиссар. Сексот — он вдохновленный должен быть. А разве светлое имя не вдохновляет? В том-то и дело…

Помирились.

У вагона ждали брички. На первую сел кучером сам Татлин, с ним ехали Вера и Новожилов. На второй уселся Удропов и его сотрудники. Когда тронулись и лошади пошли в мах — дикими прыжками догнал Пытин.

— Как же так, товарищи! — орал истошно. — Я только сейчас сообразил, что ничего не готово, а вы столь легкомысленно уезжаете на расстрел! Мы пригласили из деревень сочувствующих, огромная агитсила нашей постановки тревожит меня… — Он выронил папку с текстом, вскрикнул и покатился по откосу. Следом летели листки…

Татлин обернулся, сморщился:

— Чуждый элемент… Шекспёр. Рабочий гайки должен точить, а не стишки сочинять. Тьфу!

— Комиссар, вы не правы, — напористо начала Вера. — Сейчас идет борьба, но — потом… Мы будем учиться. Любить. Бороться. Писать новые книги и строить удивительные города.

— Это все — потом! — крикнул Татлин. — Сейчас — бей белых, пока не покраснеют!

— А они говорят — бей красных, пока не побелеют, — мрачно возразил Новожилов.

— А-а, красавчик… — прищурился Татлин. — Я смотрю — тебе эта форма с погонами куда лучше нашей… ты ведь изменишь нам, изменишь, сознайся — и я пристрелю тебя!

— Вера Дмитриевна… — Новожилов склонился к девушке. Форма не портила ее — напротив, придавала озорной, мальчишеский вид. — Поймите, — с тоской продолжал Новожилов. — Зов сердца моего превыше разума и должностных обязанностей моих…

— Давно не обладал… — сквозь зубы сказала Вера. — Я не гожусь для сладких утех, есаул. Революция, неужели не понимаешь? Какая к черту любовь…

— Какая к черту революция, — в его голосе звучали слезы, — когда любовь!

— Слушай, золото… серебро… как это? Во — погонник! Заткнись! У нас сожительства не будет! Не склоняй!

Вытащив из-под сиденья гроздь рябины, Татлин начал жадно жевать, сплевывая листья. Был он страшен: губы кроваво-красные, на щеках, словно румяна, сок рябины, и вдруг из спекшихся губ пронзительно зазвучала еврейская скрипка и, сливаясь с нею, — слова. Пел на идиш, весело пел, задорно, когда оглянулся — на лице Веры был ужас, Новожилов смотрел так, словно окончательно и бесповоротно решил расстаться с жизнью…

А как было красиво вокруг, нет — прекрасно! Высокое синее небо и легкие облака; листья на деревьях шелестели празднично, призывно, стрижи падали на дорогу перед самыми мордами вспененных лошадей и взмывали так быстро, что поймать их полет глазом было совершенно невозможно…

Татлин перестал петь и сплевывать, только когда бричка въехала во двор дебольцовского дома. Вечерело, серый сумрак опустился, словно погребальная кисея, чекисты перекрыли все выходы.

— Познакомьтесь… — Удропов за руку подвел Мырина. Татлин стоял у огромной ямы посередине двора и мрачно молчал. — Феликс это, — продолжал особист, — мой лично человек и под моим личным руководством раскрыл весь, можно сказать дотла, заговор.

— А вот скажи-ка, Феликс… — Татлин сбросил носком сапога ком земли на дно ямы. — Это зачем?

— Дак… Дак ведь — бары, товарищ, значит, комиссар! — обрадовался Мырин (хоть и комиссар, а все одно — не местный и, кажись, из жидков). — Им все холодненького подавай! Пищи впрок — о-го-го! Одного погреба и мало стало! Вот — велели, ненасытные, еще один изрыть! А это что означает? Дак яснее ясного! Население издохнет от недоедания! Товарищ комиссар, товарищ комиссар, я вам так скажу: все они завсегда против жи… то ись — эврэев. Слухи распускают, поклепы возводят. А зря. Взять хоть вас. К примеру. Какой увлекательно располагающий человек! Да вы и не похожи — кто не знает — никогда не скажет!

— Спасибо, — прищурился Татлин. — Ты мне понадобишься.

Новожилов стоял у лошадей вместе с Верой.

— Давай, — подошел Татлин. — Партия надеется на тебя. И верит тебе. Пока…

— Ты ведь не станешь расследовать, устанавливать их вину… Расстреляешь — и все. Так?

— Ты имеешь время? Я его не имею. И не зли революцию, — не то похлопал по погону, не то ударил. — Она тебе не простит.

— Не надеюсь, — усмехнулся Новожилов. — А ты помни: един Бог над нами…

— Тогда — вперед, за счастье трудового народа! — Татлин поднес ладонь к козырьку.

Мырин распахнул дверь черного хода:

— Пожалуйте, значит.

И Новожилов стал подниматься по лестнице — там, впереди, стоял в свету человек в темной одежде и, судя по всему, видел и ждал. Но как трудно было подниматься… Сколько скверных мыслей — уже не предчувствие, но — убеждение: сейчас совершится подлость. И он, дворянин и офицер, поверивший по недоумству своему сладким речам негодяев, — он, именно он сейчас, через мгновение всего, эту подлость и совершит. Было невыносимо горько…

— Как тебя? — подошел к лакею (а что, собственно, дурного в этом