Пепеляевым, родным братом фронтового генерала. Они встретились десять дней назад, перед самым отъездом его — Колчака — на фронт, и разговаривали секретно, с глазу на глаз.

«Пепеляев! Он тоже предупреждал… Тогда у них только что прошло тайное совещание противников директории… Английский офицер связи Стевени, Пепеляев, Иван Михайлов, Лебедев… Кто еще? Кто-то из ставки… Я дал согласие, и, может быть, теперь они начали… Почему же они не предупредили?.. Нет-нет, этого не нужно… Я сам сказал, что хочу быть в стороне, хочу остаться независимым от каких-либо партий и политических групп… Так нужно… Диктатор должен быть выше партий… Когда все будет сделано, они позовут меня… Меня изберут и провозгласят… Это сделает армия… Армия — вооруженный народ… Пепеляев обещал молчать — пусть мое согласие останется в тайне… Так нужно… Но неужели сегодня?..»

Ему захотелось сейчас же встать, пройти в соседнюю комнату, где около телефона дремал дежурный ординарец, позвонить к коменданту города и разузнать о странном ночном передвижении конных воинских частей. Он даже приподнялся было, но заставил себя снова лечь.

«Нет, это может показаться подозрительным… Я должен быть в стороне…»

Он натянул на плечи одеяло и опять скосил глаза к черному окну.

Он лежал неподвижно, насторожившись, и прислушивался. Рука затекла, но он не шевелился, боясь упустить какой-то важный звук на улице, звук, появления которого он подсознательно ждал. От тишины звенело в ушах, и сквозь этот звон едва слышалось размеренное постукивание маятника в соседней комнате.

«Военная диктатура…»

О ней он непрестанно думал с того мгновения, как получил на Черном море телеграмму об отречении царя Николая и об отказе великого князя Михаила Александровича занять престол свергнутого брата. Тогда он понял, что монархия, которой служили его отец, дед и прадед, умерла, что восстановить ее уже невозможно, а новой династии не создать. Он присягнул новому правительству, но в душе остался монархистом. Он решил ждать. «В конце концов я служу не той или иной форме правительства, а служу родине своей», — говорил он своим офицерам, но родина всегда оставалась для него прежней Россией с двуглавым орлом и царским скипетром. Новой России он не принял и отверг ее. Он ждал. У него еще оставалась надежда на военное сословие, стоящее во главе сражающейся армии. Если нельзя было восстановить монархию с ее двором, с ее сословными привилегиями, нужно было создать подобие монархии — единоличную военную диктатуру. Он тогда не претендовал сам на роль диктатора, он искал будущего диктатора среди еще держащегося у власти в армии царского генералитета. Кто? Алексеев? Корнилов?

Он страстно хотел продолжения войны, потому что только война при удаче могла создать и выдвинуть диктатора. Но даже от приближенных флотских офицеров он скрывал свои мысли. Он старался казаться лойяльным к революции и говорил о новой России: «Династии больше не существует, начинается новая эпоха». Но он боялся этой новой эпохи и ненавидел ее. Он ждал, когда придет диктатор и повернет назад колесо истории. Но диктатор не приходил, а война заканчивалась. Народ требовал мира. Народу стал ненавистен царский генералитет — носитель идеи войны. Кто поддержал бы диктатора?

В июльские дни, прогнанный матросами с флагманского корабля «Георгий Победоносец», он окончательно понял, что восставший народ неодолим и что войну продолжать нельзя. Надежда на приход диктатора пошатнулась. Возродилась она вновь уже за границей, когда проездом в Америку он задержался в Англии. Начальник английского морского генерального штаба генерал Хилль сказал ему: «Что же поделаешь, революция и война — вещи несовместимые, но я верю, что Россия переживет этот кризис: вас может спасти только военная диктатура…» Военная диктатура! У него нашлись союзники по идее и по стремлениям. Он поверил в их силу и их помощь… И вот теперь жребий пал на него. Он становился диктатором.

Он ворочался на горячей простыне и думал: «У нас одни цели. Они помогут мне создать сильную дисциплинированную армию, способную обуздать непокорных… Сильную армию и корпус жандармов… Керенский проиграл только потому, что был нерешителен… О, если бы он тогда, в самом начале, приказал Корнилову двинуть войска против бунтовщиков… Но он не приказал… Он был слишком нерешителен. Болтун! Он кричал о каком-то нравственном воздействии на массы, народ, войска… Нравственное воздействие — шаткая почва, бессмыслица… Нужна решительность, а не уговоры; сила, а не болтовня. Но теперь все хорошо… Теперь союзники помогут мне создать сильную армию…»

С этими мыслями он уснул, не дождавшись нового стука конских копыт по камню мостовой.

9

Его разбудил стук в дверь. Он приподнялся на кровати и спросил:

— Кто это?

— Ваше превосходительство, — ответил за дверью голос дежурного ординарца. — Вас просят к телефону…

— Кто просит?

— Председатель совета министров господни Вологодский.

Колчак отдернул одеяло. Сон сняло как рукой. Телефонный звонок Вологодского ночью, когда еще не вставала заря, мог быть вызван только каким-нибудь очень важным и срочным делом.

Колчак мгновенно вспомнил конский топот за окнами.

«А вдруг они выступили и провалились? — в тревоге подумал он. — Вдруг у них ничего не вышло и теперь Вологодский вызывает меня… Зачем? Я не был с ними, я никогда не давал согласия и я ничего не знаю…»

Он поспешно встал с постели, зажег свет и, накинув халат, вышел в соседнюю комнату, где ожидал его дежурный ординарец.

Приблизившись к столику телефониста, Колчак поднял телефонную трубку.

— Вице-адмирал Колчак у телефона, — сказал он и сейчас же в ответ услышал встревоженный голос председателя совета министров.

Вологодский говорил быстро, не разделяя слов, и тяжело дышал, точно взбирался на непосильно крутую гору.

— Ночью арестованы члены директории: Авксентьев, Зензинов, Аргунов и Роговский, — торопясь сказал он. — Положение критическое… Я прошу вас немедленно прибыть на экстренное заседание совета министров…

— Кем арестованы? — спросил Колчак.

— Я