все равно начинают оттягивать, — сказал есаул. — Но против нас они выступить не посмеют. Английский батальон успокоит их одним своим видом. Не станут же они ссориться с союзниками.

Полковник зевнул, поежился и почесал свою толстую красную шею.

— М-да, — неопределенно произнес он, посмотрел на есаула все еще мутным сонным взглядом и кивнул в сторону стола. — А ты закуси пока, — сказал он. — На голодное брюхо такие дела делать не следует. Брюхо иной раз не меньше головы думает…

Есаул снял фуражку и присел к столу на краешек стула. Его круглая бритая голова блестела, как смазанная маслом. Сдержанным, осторожным движением, как бы крадучись, он налил в стакан водку, положил на кусок хлеба ломтик колбасы и, многозначительно взглянув на закрытую дверь, спросил:

— А он знает?

— Он должен делать вид, что ничего не знает. У него свои соображения. А ну как не выйдет? Тогда что? Совсем уходи? А знать, конечно, знает. Я его, как он с фронта приехал, на вокзале встретил и говорю: «Жить нашей директории осталось недолго». — «Что вы хотите сказать?» — спрашивает, будто не понимает. Я говорю: «Необходимо создать единую военную власть». Опять не понимает. «В какой форме?» — спрашивает. «Диктатура», — говорю. «Кто же диктатор?» — «Вы». Он опять за свое: «У меня нет вооруженной силы. Кто меня поддержит? Для этого нужна воля всей армии». Говорит, а не отказывается и в глаза мне не смотрит. Все, что в голову придет, говорит. «Я нахожусь на службе и не считаю возможным, оставаясь на службе, предпринимать какие-нибудь шаги в том смысле, в каком вы говорите». Я ему говорю: «Шаги можно и без вас предпринять». Молчит. — Полковник поморщился и проворчал: — На чужих плечах в рай въехать хочет, и невинность соблюсти и капитал приобрести… — Он опять зевнул, широко растягивая рот в долгой и мучительной позевоте, потянулся, встал с кровати и, грузно шагая, подошел к столу. Налил из графина в стакан водки и долго, прищурив глаз, рассматривал ее на свет лампы.

— Воля армии! — Полковник усмехнулся. — Армией нужно командовать, а не волю ее спрашивать. Что значит воля? Чья? Каждого «богоносца» — Тюхи-Митюхи да Колупая с братом? — Он одним глотком выпил водку, вместо того, чтобы закусить, только поморщился и стал застегивать пуговицы кителя. — Пойдем, время. Как бы наши казачки там тоже чью-нибудь волю спрашивать не начали.

Надев шинели и вооружившись наганами, полковник с есаулом вышли на улицу и остановились у крыльца в ожидании, когда подадут вызванный по телефону автомобиль.

Ночь была темная, без луны и звезд. Два фонаря освещали улицу у моста, и за ним черным провалом лежала тьма.

— Отряд Красильникова нас за мостом ждать будет? — спросил полковник.

— Так точно, господин полковник, за мостом, — ответил есаул. — Оттуда до гимназии рукой подать…

Полковник посмотрел на часы. Стрелки показывали два.

8

Военный и морской министр адмирал Колчак пробыл на фронте только десять дней, но за это время успел сделать многое: на банкете по случаю вручения чешским полкам знамен познакомился с командующим чешским корпусом генералом Сыровым и его офицерами, проинспектировал воинские части города Екатеринбурга и проехал по всей линии фронта, который в это время пролегал вблизи Кунгура.

Вернувшись в Омск 17 ноября, он был так занят служебными делами, что только ночью, оставшись один, мог привести свои впечатления от поездки в порядок и спокойно без помех обдумать все то, что удалось ему увидеть в действующих войсках и услышать от фронтовых генералов.

Просмотрев заметки в своей записной книжке, он разделся и лег в постель.

Он лежал, глядя в черное запотевшее окно, и вспоминал встреченных на фронте людей, которые, казалось ему, в какой-то мере могли определить сейчас весь ход исторических событий.

Во время этой поездки он повстречался и познакомился со многими: с генерал-майором Пепеляевым, организатором первых повстанческих белых отрядов, с генералом Сыровым, с генералом Дитерихсом — начальником штаба чешских войск, с князем Голициным — командующим армией на пермском направлении, встретился во время пути с полковником Уордом — начальником английских отрядов, действующих в Сибири, с генералом Болдыревым, едущим в Челябинск улаживать какие-то дела, касающиеся смены чешских полков, с генералом Гайдой, уже, как и намеревался, перешедшим на русскую службу и принявшим командование третьей армией, и со многими другими генералами и полковниками — командующими корпусами, дивизиями и полками.

В памяти адмирала мелькали лица всех этих встреченных им людей, обрывки бесед с ними, и он старался разгадать, кто из них сторонники военной диктатуры, а кто — директории. Ему казалось, что все, во всяком случае большинство, были сторонниками диктатуры. Некоторые, не стесняясь, прямо говорили об этом, некоторые ограничивались лишь суровой критикой директории и высказывали сомнение в том, что ей удастся надолго остаться у власти. Даже генерал Болдырев, который сам был в составе директории, казалось, не верил в ее прочность и побаивался за ее судьбу.

— В Омске тоже нехорошо, — сказал он, жалуясь на чехов, покидающих фронт. — Там, несомненно, идет брожение среди казаков: толкуют о каком-то перевороте, выступлении…

«Брожение среди казаков, — думал Колчак. — Но только ли казаки? Нокс, Уорд, Пепеляев, Голицин, Волков, министр Михайлов… Все за диктатуру, все…»

За окном послышался дробный стук конских копыт.

Колчак приподнялся на постели и прислушался. Судя по лязгу подков по мостовой, мимо дома на рысях проезжала какая-то кавалерийская часть.

«Странно… Куда они могут ехать? — подумал Колчак и вдруг вспомнил слова Волкова: «Директории жить осталось недолго». Неужели сегодня? Нет-нет, еще рано… Но почему же нет? Сейчас самое подходящее время — Болдырев в отъезде…»

Он оперся локтем о подушку и, затаив дыхание, смотрел в черное окно.

«Может быть, сегодня?.. Может быть, слова Волкова были действительно предупреждением?.. Но неужели сегодня?..»

И тут ему припомнилась последняя беседа с лидером сибирских кадетов