Через три дня меня привезли в город Намюр, я выступаю перед местной публикой в книжном магазине. Меня мудро напоили пивом перед встречей, знакомый уже десятиградусный «Троппист» заряжает энергией. Я стараюсь почувствовать, насколько он добродил. Рядом со мной молодая критикесса из Туниса, которая не понимает по-английски. А то я мог бы ей рассказать про то, как я жил в её стране, когда мне было два года. Вернее, я не смог бы рассказать ей ничего кроме того, что это было моё детство и мне кажется, что я иногда могу чувствовать запах Туниса.

Правда, когда мы с женой проводили в Тунисе медовый месяц, я так и не смог почувствовать тот запах.

Во время этого медового месяца Мохаммед повёл нас на дискотеку в ночной клуб «Наполеон». Когда я достаточно разогрелся тунисской «бухой», в клубе появились четверо здоровенных сенегальцев, и наши девушки — моя жена и русская подруга Мохаммеда — начали с ними танцевать. Девушки говорили, что просто прельстились размерами сенегальцев, танцевать с такими крупными, к тому же чёрными-пречёрными мужчинами им ещё никогда не приходилось. Для меня это было приемлемое объяснение, для Мохаммеда — нет.

Видно было, как затрепетали его ноздри, когда он подошёл к самому низенькому из черных танцоров, в ухе которого торчал алмаз. Этого алмаза хватило бы на десять медовых путешествий. У них у всех было по бриллианту, у самого большого был самый большой. Потом Мохамммед крикнул мне: «Уводи баб», и я, видя, как гордо встаёт из-за стола наш друг Маджиб, воспрянул духом. Один из сенегальцев толкнул Маджиба в грудь, и я начал загонять девушек к выходу, сгрёб со стульев их кофточки и сумочки. Когда я, наконец, провёл их через коридор, вытолкнул на улицу и вбежал обратно, всё было закончено.

Они стояли и просто спорили, у кого какие родственники где работают, сколько братьев могут собраться через пять минут, чтобы уничтожить братьев с другой стороны. Кто может танцевать с девушками в клубе «Наполеон», в клубе «Самара», в клубе «Манхаттан» и прочих уважаемых учреждениях. Самый большой сенегалец просто стоял и морщил лоб, быстро говоря и тряся перед собой раскрытой ладонью.

Мохаммед, в ответ доказывая что-то сенегальцам, увидел меня и кивнул, Маджиб положил мне руку на плечо, ещё один араб улыбнулся мне. «Не волнуйся, всё хорошо», — сказали они. И потом мы тихо отправились по домам, точнее, мы с женой отправились в отель, девушка Мохаммеда — в другой, а Мохаммед нас всех проводил. И нерастраченная «буха» ещё долго попусту бегала вместе с кровью у меня по жилам.

Молодая критикесса из Туниса прочитала свою рецензию на мою книгу, я понял, что ей не слишком нравится литература такого типа.

Теперь пришло время выступать мне. Я признался, что пишу новый роман — про своего дедушку. Я рассказал, как читал его мемуары «О незабываемом» — необыкновенно занудное повествование о его участии в событиях 1914–1918 годов. О том, как он был в подполье, организовывал демонстрацию ткачих с какой-то питерской фабрики. И единственной фразой в этой книге, где сквозило настоящее чувство, была такая: То, что мы пережили между буржуазной февральской и социалистической Октябрьской революциями, это остаётся самым волнующим, самым ярким воспоминанием моей жизни.

А потом он попал в обойму — быстрая карьера, доверие Сталина, и, главное, остался там, в этой обойме, до пенсии. В самой первой десятке. И сам не сел, и вся его семья уцелела. И потом, в перестройку, когда их, мёртвых, уже всех с говном мешали, тоже как-то благополучно всё прошло, никто о нём и не вспомнил почти. Так, типа, — серенький, исполнительный чиновник.

В конце я поведал о бабушке, она всегда нравилась слушателям. Она явилась воплощением русской всепрощающей женщины, страдающей и жертвенной, любовь которой не зависит от того, какая революция или пятилетка стоит на дворе.

— Вы правда собираетесь об этом написать? Я бы хотела, чтобы вы подписали мне вашу предыдущую книгу, хотя она и во французском переводе. Моя фамилия Дурасова. Майя Дурасова. — Тётенька с лицом из старых немых кинофильмов смотрит мне в глаза.

— Те самые Дурасовы?

— Да. Мои родители уехали оттуда. Но как вы это пишете? То, о чём вы рассказывали? Это нужно столько сил…

— Пишу. Вы знаете, это трудно — писать такую личную вещь. Иногда не хочется говорить правду, хочется скрыть какие-то, казалось бы, неважные вещи. Но они оказываются ключевыми.

— Спасибо. Я буду следить. Я хочу прочитать эту вашу будущую книгу.

Я провожу ночь и половину следующего дня в Намюре. Потом меня увозят в какой-то ещё крохотный городок, где я говорю почти то же самое.

— Алё, это Бенуа. Ты получил фотографии?

— Да, спасибо. Такая огромная пачка, мне хватит её на всю жизнь.

— Ты занят сегодня вечером? Мы с женой хотели пригласить тебя к нам на чай. Это всего семь километров от твоей виллы. Так что мы — соседи.

— Отлично, я готов.

Бенуа заезжает за мной, и мы вдвоём сначала отправляемся смотреть настоящую ветряную мельницу. Мы поднимаемся наверх и наблюдаем, как жернова с наслаждением трутся друг об друга, словно коровы об изгородь. Смотритель в широкополой шляпе кивает мне:

— У вас в России тоже есть одна такая мельница между Петербургом и Новгородом. Я был там.

Потом мы заезжаем в старинный замок и гуляем по саду. А потом, когда экскурсия закончена, мы едем в маленький город Хоик и видим, наконец, кирпичный старинный дом, в котором живут Бенуа, его жена Хелена и его дочки. Мы въезжаем во двор и выходим из машины, хлопаем дверцами. Из-за двери выглядывает Хелена и говорит о чём-то со своим мужем. Я курю и размышляю о том, какие бывают серьёзные и неприветливые выражения лиц у бельгийских женщин.

— Илья, я приношу свои извинения. Мы не сможем прямо сейчас попить чай и поболтать. Хелена сказала мне, что, пока мы гуляли по замку, в госпитале умерла моя мама. Я и Хелена, мы должны сейчас ехать туда. Вся семья уже собралась.

— Бенуа, я теперь знаю дорогу и дойду пешком. Всего семь километров.

— Да нет, что ты. Во-первых, можешь подождать нас здесь. Хелена приготовила тебе пирог. Мы вечером вернёмся и посидим. Но если ты не знаешь, чем занять себя два-три часа, то я тебя отвезу на виллу.

— Давай лучше я заеду в следующий раз.

— Ну, хорошо, тогда поехали. Извини, что так вышло.

Бенуа сбивался немного с пути на этих узеньких дорогах среди кукурузных полей. Хотя, я уверен, он их знал наизусть. Ладно, ладно, бон, бон, приговаривал он, постукивая ладонью по рулю. Жизнь есть жизнь.

— Я сначала подумал, что у тебя очень сердитая жена. Я ведь не предполагал, о чём она тебе собирается сказать.

— Нет, она чудесная. Просто сообщать такие новости всегда неприятно.

— А отец жив? — спросил я.

— Отец жив. Ему сейчас уже больше чем девяносто. До этого он был занят с мамой. Но что он будет делать сейчас — я не представляю. Ты знаешь, нас было девять детей. Когда одни выходили замуж или женились, другие ещё оставались в доме. А когда младшие, такие как я, уходили, то у старших уже появлялись внуки. Это был дом. Потом, конечно, постепенно все разъехались, разошлись по разным городам, построили свои дома, но оставалось ещё что-то. У отца был старый друг, с которым он два раза в неделю сидел по вечерам и пил пиво. Теперь друг умер, мама тоже. Друг умер две недели назад. Бон.