заключительного аккорда она положила руки на колени и посмотрела на меня.

— Вот черт! Я никогда не видел, чтобы кто-то так играл.

— Я ошиблась в одном месте.

— Я не слышал.

— Вот здесь. — Элисабет пробежалась по клавишам.

— Ты так здорово играешь!

— Нет. — Она вздохнула и закрыла ноты. Со стуком опустила крышку, взяла подсвечник, вытянув руку, чтобы волосы не загорелись.

— Что ты играла?

— Бетховена. Соната номер восемь, часть первая.

— Тебе надо быть пианисткой! — крикнул я ей вслед — она уже ушла на кухню.

— Мне способностей не хватит.

Элисабет поставила подсвечник на стол.

— Ты, наверное, давно занимаешься?

— С пяти лет. Давай подсушим хлеб.

Она отрыла буфет и достала хлеб для тостов. Я отхлебнул вина.

— Ты начала в пять лет?

— Да. И еще масло…

Элисабет достала масленку. Потом поставила тарелки с крабами на кухонный стол, взяла тостер и приборы.

— Я с прошлой весны не играла, — сказала она и включила лампу на потолке.

— Почему?

— Способностей маловато. Я никогда не стану настоящей пианисткой.

Я тронул вилочку для крабов и красные щипчики.

— Как с этим обращаться?

— Сначала я вынимаю то, что под панцирем.

Элисабет сунула хлеб в тостер. — Ковыряю вилочкой.

— А щипцы для чего?

— Для клешней. Никогда не ел крабов?

— Нет.

Элисабет отпила вина и посмотрела на меня.

— Почему ты сюда пришел прошлой ночью?

— Я же говорил.

— Скажи еще.

— Потому что люблю тебя.

Ее улыбку впору было повесить над Сёдерте-льевэген. Осветила бы всю дорогу от моста Лилье-хольмсбрун до площадки на Кунгенс-Курва.

— Скажи еще раз, — попросила Элисабет.

— Я люблю тебя.

— Какой ты хороший.

— Да ну. А кто живет в комнате рядом с твоей?

— Никто.

— Тогда — кто там жил?

Улыбка погасла, морщинка над левым глазом вернулась.

— Там жил мой брат. Фредрик.

— Он переехал?

— Он погиб. — Элисабет яростно терзала краба. — Разбился на мотоцикле пять лет назад.

Я не знал, что сказать, поэтому тоже стал ковырять краба. Элисабет передала мне кусок подсушенного хлеба.

— Он приехал домой из Америки, добыл мотоцикл и столкнулся с грузовиком на Броммаплан. Мама так и не оправилась. Раньше она работала, но после Фредрика все время дома. По утрам плавает в бассейне, потом поднимается в его комнату и сидит за столом. Иногда до самого ужина сидит. Разбирает, что осталось в его ящиках, переставляет книги. Папа… — Элисабет отпила вина, вновь посмотрела на меня. — Папы почти никогда нет. Он приходит домой к ночи, сидит в гостиной, спит. Фирма разваливается. Раньше у нас был чудесный домик в Даларё. Продали прошлой весной. А теперь и отсюда надо переезжать в дом поменьше. У мамы один разговор: что делать с вещами Фредрика. Папа с нами не разговаривает. Его только Паддан интересует.

На глазах у Элисабет выступили слезы, она упорно ковыряла краба. Слезы скатились по щекам, упали на розовато-бурый панцирь.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом. — Она оторвала бумажное полотенце и высморкалась. Достала из буфета зеленые салфетки, снова села. Протянула салфетку мне.

— Научишь меня шевелить ушами?

— Надо напрячь мышцы, которыми смеются, — объяснил я.

Элисабет сделала большой глоток вина и попыталась пошевелить ушами. Ничего не вышло. Уши не двинулись ни на миллиметр.

— Немножко пошевелились, — соврал я.

— Правда? — Элисабет просветлела, попробовала еще раз.

— Совсем чуть-чуть, — сказал я. — Но ты на правильном пути.

Она вздохнула и вынула листок, добытый в «Грёна Лунд».

— Анализ характера, — объявила она и развернула листок.

Я потянулся забрать его, но Элисабет отдернула руку.

— Четырнадцать пунктов, — заметила она.

— Какие? — Я взял щипчики и попытался расколоть клешню.

— «Проницательность, эгоистичность, приспособляемость, стремление обладать, надежность, опытный…»

Элисабет засмеялась:

— В чем, интересно? — и продолжила:

— «…пунктуальный, реалист, уравновешенный, романтичный…» А-а-а, — воскликнула Элисабет. — Ура, я это заметила, хотя тут ничего не говорится про склонность к ночным визитам по пожарной лестнице.

Она дочитала:

— «…внимательный, заботливый, большой интеллектуальный потенциал, спокойный».

Элисабет протянула мне бланк.

— Браво. Мне нравится, что ты романтичный, внимательный и заботливый. Но учитывая, какую баню ты устроил тем ребятам в школе… не знаю, стоит ли доверять этому тесту.

Элисабет смотрела на меня, как смотрела на ноты. Взгляд такой силы выдержать почти невозможно.

— И в чем же ты так опытен?

— Немного в том, немного в сем.

— Немного!.. — Элисабет засмеялась. Потом перегнулась через стол и посмотрела на меня в упор.

— У тебя было много девушек?

— Не особенно.

— Ав средней школе?

— Как сказать…

— «Как сказать»? Не увиливай.

Она ударила меня вилочкой по пальцам.

— Ну, была девочка, ее звали Вуокко, — признался я.

— И вы с ней гуляли.

— Ой да ну. Немножко.

— Насколько немножко?

Сейчас опять стукнет меня вилкой. Я убрал пальцы.

— Встречались иногда. Ездили в один лагерь два лета подряд.

— Ага. Понимаю. Не спали по ночам, играли в темноте в жуткие игры. Понимаю-понимаю.

— Да. Хотя она считала, что я долго разгоняюсь.

— В каком смысле?

— Не знаю. Наверное, она ошибалась. В анализе же не сказано, что я долго разгоняюсь.

— Ты мне таким совсем не кажешься. — Элисабет приступила к клешням краба, одновременно вынула хлеб из тостера и положила мне на тарелку.

— Ну, она так думала. Она порвала со мной и стала всем говорить, что я ничего собой не представляю.

— А мне кажется, представляешь. Хотя слов о любви от тебя вряд ли дождешься.

Я указал на распечатку с анализом почерка.

— Там же написано, что я романтичный.

Элисабет улыбнулась:

— Ты был влюблен в эту Вуокко?

— Нет. Но она была красивая и классная.

— А я классная?

— Да.

— Ты меня не знаешь. — Она вздохнула и вновь попыталась пошевелить ушами. Безуспешно.

— Отлично, — похвалил я. — Чуть-чуть пошевелились.

— Чуть-чуть? — Похоже, Элисабет заметила, что я вру.

— Очень чуть-чуть. Еле заметно.

Доев, мы решили сразу выбросить панцири, чтобы не воняли. Я пошел вместе с Элисабет.

Возле мусорного бака послышался негромкий скрежет.

Мы остановились. Что-то с лязгом упало, Элисабет ухватила меня за руку.

— Барсук, — прошептала она. — Опять опрокинул бак. Дурень. И здоровый, как немецкая овчарка. Вот подожди, сам увидишь.

Мы подкрались к баку, но барсук уже удрал. Бак лежал на боку, дорожка до самого гаража была завалена мусором.

— А правда, что если барсук укусит, то уже зубы не разожмет? — спросила Элисабет.

— Не знаю. Я не спец по барсукам.

— Это ты-то, такой опытный. Что, никогда не имел дела с барсуками?

— Нет. — Я поцеловал Элисабет, а она так и стояла с мусорным мешком в руке.

Наконец она бросила его в кучу рассыпавшегося мусора, обняла меня, сунула руки мне в задние карманы. Сквозь толстую ткань я почувствовал ее ногти.

— Искупаемся? —