— Ругайся сколько хочешь, это ничего не изменит. Я все равно его люблю.

— Любишь его!..

— Да, люблю. Хотя тебе не понять. Ты не знаешь, что такое любовь.

— Неужели, — говорю я. — Что ты знаешь о том, что я знаю, а чего не знаю?

— Ты ничего не знаешь о любви.

— Отлупить бы тебя. — Я замахнулся.

— Ну давай. Только это и умеешь.

Я опустил руку, подошел к холодильнику, достал пакет молока, открыл, выпил.

— Мог бы стакан взять, — заметила Лена.

Я смял пустой пакет и выбросил в мусорку.

— Стыда нет совсем. И еще рассуждаешь о любви. Как ты можешь сидеть напротив мамы по вечерам, жалеть ее, потому что Навозник такая сволочь, а потом отправляться к себе и мечтать о нем? Да еще говорить о любви.

— Ты ничего не понимаешь.

— Тьфу. Ну и сестра у меня.

— Не говори маме.

— Вот паскудство. Тьфу, что ж ты за человек.

— Ты-то сам лучше, что ли? — зашипела Лена. — На себя посмотри. Мама то и дело вытаскивает тебя из полиции. Как ей это, по-твоему? Сам, что ли, святой?

— Любовь, — сказал я. — Ох, ну надо же.

Лена смотрела на меня. Когда она садилась боком, то иногда становилась некрасивой. Рот делался большим и вялым, взгляд — тяжелым и бессмысленным, волосы висели, закрывая шею.

Я ушел к себе. Мама навела порядок, убрала вещи в шкаф, постелила чистое белье. Я повалился на кровать и взял пьесу про этого сраного принца.

Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними?[26]

Хорошо сказал, красиво сформулировал, но что за «смертная схватка»? Прямой левый в сопатку, хук в ребра или тяжелым сапожищем по зубам, когда упадешь, — это он разумел под «смертной схваткой»? Или он имел в виду кухонный нож? Двадцатисантиметровое лезвие снизу вверх, наискось, повыше пупка — это он Имел в виду, говоря о «смертной схватке»?

Я заснул, не успев раздеться; проснулся в полночь. Хотелось пить. Я побрел на кухню. Часы на разделочном столе показывали половину первого. Я стоял у окна и смотрел вниз, на двор. Там катался все тот же мальчишка на красном велосипеде. Время половина первого ночи — а он еще на улице. Мальчик исчез из поля зрения, я поднял глаза к луне. Будь я волком, завыл бы. Мне бы понравилось выть на луну, ничего не говорить, не выдумывать слов. Чтоб никаких красивостей и изящностей из хлебала не лезло, как у этого сраного принца. Только выть, выть, выть — пока кишки наружу не полезут.

31

Братья и сестры, знаете ли вы, что такое потеря?

Мне было девять лет. Навозник повез маму в кино. Стоял февраль, дул такой ветер, что дома чуть не складывались, как карточные. За окном свистело и выло. Думаю, звук ветра меня и напугал. Мне было девять лет; я включил телевизор и сделал погромче, чтобы не слышать ветра.

Меня ухватил ужасный страх; я залез в шкаф, закрыл дверцы, лег на пол и стал надеяться, что мама скоро придет. «Мама, — плакал я. — Мама, мама!» Они вернулись только в полночь, потому что после кино еще пошли в ресторан. Я уснул в шкафу, и мама нашла меня только после долгих поисков, к тому времени она уже разозлилась и испугалась.

«Ты что, не понимаешь, как я испугалась, когда потеряла тебя?!» — спрашивала она, тряся меня за плечи.

О, сестры и братья мои! Скажите же мне, что есть потеря?

Художником владеют Да и Нет. — Янне Хольм достал из коробочки леденец, коробочку бросил на кафедру.

— Он говорит «да» идеям, ассоциациям, мыслям, воспоминаниям, опыту — всему, что, взятое вместе, обычно называется «воображение». И «нет, нет, нет» художник говорит, работая с материалом, когда он придает материалу форму, отвергает, переделывает снова и снова. Художник вечно колеблется между своим «да» и своим «нет».

Звонок. Элисабет поднялась, направилась к двери. Она теперь так много курила, что даже сорокаминутный урок для нее был мучением. Воистину раба, как говорится, порока.

— Постой, — крикнул мне Янне. — С тобой хочет поговорить куратор.

— Когда?

— Сейчас.

— А где?

— Верхний этаж, в конце коридора «А».

— Я пойду, — сказал я Элисабет.

Оливково-зеленая дверь с синей металлической табличкой. На табличке белыми буквами значилось «КУРАТОР». Возле двери были приделаны красная и зеленая лампочки. Горела зеленая; я постучался и вошел.

Кабинет оказался таким маленьким, что кто-нибудь длиннорукий смог бы достать от одной стены до другой. У окна стоял письменный стол, вдоль стены выстроились четыре металлических шкафа с ящиками; два ящика выдвинуты, в них навалены коричневые папки с именами.

У стола сидела женщина с очень длинными волосами, они закрывали спину, падали на поясницу. Отвернувшись к окну, женщина беседовала по телефону.

— Ко мне пришли, — сказала она, взглянув на меня.

— Привет, Бленда, — отозвался я, когда она положила трубку.

— Здравствуй, Йон-Йон. — С такой улыбкой можно продать целое море зубной пасты.

— Я думал, ты покончила с этим делом.

— «С этим делом»? — Бленда рассмеялась.

— Со всякой болтологией.

Бленда растянула полные губы в улыбке:

— Ты все такой же задиристый.

— Старого пса к лотку не приучишь. Так и будет поливать фонари, пока не сдохнет.

— Тебе же всего шестнадцать.

— Какой есть, такой есть. Люди тяжело меняются.

— Ты правда думаешь, что измениться невозможно?

— Не знаю. Ты, наверное, можешь измениться. А мне вряд ли захочется. Если, к примеру, начинаешь учиться в новой школе, а в ней обнаруживаются три придурка в мерзких кепках, три придурка с тупыми глазами и мелкорасистскими взглядами на меня как на человека с коричневой кожей, и это единственная моя вина, то я лучше останусь какой есть. И если кто-нибудь из этих придурков разинет на меня пасть, если он будет стоять передо мной со своим дебильным взглядом, с остатками табачища на передних зубах, и вякать что-то про то, как я выгляжу, или указывать мне, что делать… думаю, я поступлю так же.

— И как же?

— В смысле?

— Как ты поступишь, когда столкнешься с парнем, про которого говоришь.

— В первый раз отойду в сторонку. Может даже, скажу ему, что он придурок, можно еще пожать плечами. Во второй раз тоже, но потом будет сложнее. А хуже всего, если он полезет к моей девушке