В последние дни было получено несколько писем из неприятельского лагеря, в которых осажденным предлагали сдаться. Письма посылал закоренелый враг русских — сын известного Шамиля, генерал-лейтенант Шамиль, адъютант его высочества султана. Его последнее письмо, полное угроз и посулов, было предметом обсуждения военного совета.

— Живыми мы не сдадимся, — сказал Штоквич.

— Если осада продлится еще несколько дней, мы не в силах будем больше сопротивляться, — начал один из офицеров.

— У нас безвыходное положение, — подхватил другой, нет ни хлеба, ни военных припасов. Не пойму, чего медлят эти глупые курды, почему они не идут на приступ?

— Да, мы поступили неблагоразумно, — со вздохом заметил один из офицеров.

— Бесполезно сейчас сокрушаться о прошлом, лучше подумаем, как нам быть дальше, — сказал председательствовавший на военном совете Штоквич, который во время осады имел полномочия главнокомандующего. — Живыми мы не сдадимся, — повторил он.

— Если не подоспеет помощь, мы пропали, — заявил один из ханов.

— Мы не в силах больше ждать, — проговорил бек, сидевший тут же, — я считаю, что надо открыть ворота крепости и попытаться прорвать вражеское кольцо, а тогда одно из двух — или свобода, или смерть.

— Последнее более вероятно, — заметил начальник армянских ополченцев, — и это принесет ужасные бедствия. Сейчас наша крепость служит преградой продвижению турецких войск, но если мы ее сдадим, то путь башибузукам Измаила-паши будет открыт, и они через несколько дней без труда овладеют Эриванью, Нахичеванью, а возможно, пойдут и дальше. Местные мусульмане, как мне известно, с нетерпением ждут прихода этих непрошеных гостей, а армяне-христиане безоружны. Для защиты нашего края оставлено небольшое войско, главные силы сосредоточены сейчас под Карсом. Пока они придут на помощь, турки всех уничтожат.

Слова армянского офицера возмутили хана, и он сердито заметил:

— Вы не доверяете всем мусульманам?

— Мои подозрения имеют основания. Я располагаю фактами. Сейчас среди курдов, осаждающих крепость, есть много зиланцев[22], которые до войны были русскими подданными. А в Нахичевани какой-то полоумный мулла каждую ночь видит во сне, что ислам скоро завоюет всю страну.

Комендант прервал спор.

— Надо защищаться до последнего вздоха, — сказал он, — Я надеюсь, что скоро подоспеет подмога. Генерал Тер-Гукасов недалеко. Надо как можно скорее связаться с ним, и он поспешит к нам на помощь.

— Но как ему дать знать? — спросили его.

— Надо послать письмо.

— А кто доставит его?

— Надеюсь, что в крепости найдется отважный человек.

— Предположим, но как он проберется, когда мы окружены врагом?

— Надо попытаться.

Военный совет принял решение послать письмо генералу Тер-Гукасову.

Спустя четверть часа комендант с письмом в руке вышел из комнаты в сопровождении офицеров.

Приглушенным барабанным боем собрали на площади защитников крепости. Штоквич громко обратился к солдатам:

— Братцы, вы знаете наше положение, говорить о нем не будем. Нам остается одно — уповать на милость божью, авось он нас не покинет. Если не подоспеет подмога — мы пропали. Надо доставить генералу Тер-Гукасову это письмо, и он немедленно двинется к нам на помощь. Надеюсь, среди вас есть храбрец, который возьмется исполнить это поручение. Я обещаю ему такую награду, которую заслуживает человек, идущий на жертву ради спасения других. Так пусть же отзовется тот, кто возьмется доставить письмо.

Наступила глубокая тишина.

— Повторяю, — взволнованно продолжал комендант, — в этом письме наше спасение. Кто хочет прославиться и быть нашим спасителем?

Люди безмолвствовали.

— Неужели среди вас нет смельчака? — дрожащим голосом крикнул комендант. — Кто же возьмется доставить письмо?

— Я! — раздался голос.

К коменданту подошел молодой армянин-ополченец и взял у него письмо.

Этого юношу звали Варданом[23].

Глава вторая

Наутро, когда рассветные лучи озарили Баязет, глазам представилось ужасное зрелище. Повсюду были видны следы резни, чинимой варварами три дня и три ночи. В городе стояла мертвая тишина, время от времени нарушаемая зловещим карканьем воронья, которое, чуя поживу, стаями носилось по улицам.

Улицы несчастного города производили жуткое впечатление. Дома превратились в развалины. Кое-где еще дымились остатки строений. Возле домов валялись трупы стариков, юношей, женщин и детей… Вокруг них рыскали голодные псы, с рычаньем отгоняя прожорливых ворон. Отовсюду — из домов, со дворов, с базара — несло тяжелым смрадом…

Над мертвым городом, в ожидании рокового дня, высилась Баязетская крепость.

Осада усиливалась. Окрестные горы, овраги, холмы, луга и поля были наводнены многочисленными отрядами башибузуков. В лагере неприятеля ни на минуту не утихали шум и суета.

Кровожадного врага обуяла алчность. Согнав в одно место богатых горожан, курды подвергли их пыткам, добиваясь признания, где они спрятали золото. Несчастные с воплем и плачем клялись, что у них ничего не осталось. Но им не верили и, чтобы вырвать у них признание, на глазax у отцов убивали детей. В другом месте курды делили награбленное добро, а жены их проворно навьючивали на лошадей добычу. Тут же был дележ пленных. Нередко из за красивой девушки или женщины разгорался спор, и тогда в ход пускали сабли. Волки и стервятники, рыская вокруг лагеря, терзали неубранные трупы. Неподалеку от них воин-магометанин, преклонив колени, совершал утренний намаз и, простирая к небу руки, прославлял аллаха.

Дым костров, сливаясь с дымом выстрелов, застилал горизонт. Пушки оглушительно грохотали, могучие стены крепости содрогались от бомб, но она упорно стояла на высоком холме, равнодушная к ударам врага.

В лагере курдов общее внимание привлекал человек, который шел, приплясывая, и, хлопая в ладоши, напевал шуточную курдскую песню:

Обернулась ведьма-баба

Пучеглазой старой жабой.

Жаба к морю — прыг да скок,

Перерыла весь песок,

Золотой песок намыла,

На него козу купила,

Только козочка плоха,

Хромонога и глуха.

— Ой, коза, крутые рожки,

Отчего ты хромоножка?..

— Шут! — раздавались голоса. Окружив фигляра, курды требовали повторить песню.

И действительно, этот человек или был шутом, или прикидывался им. Он был одет так, как у нас обычно одеваются фигляры, сопровождающие канатных плясунов. Их называют «канатными шутами», так как они паясничают и потешают зрителей возле каната.

Человек, которого принимали за шута, был статный юноша, похожий на дикаря. На нем была нелепая войлочная шляпа, к которой были прикреплены бубенчики, звеневшие при каждом его движении. Лицо его, вымазанное сапожной ваксой, было к тому же еще разрисовано красной, синей, желтой и другими красками. Вся его одежда состояла из рваной солдатской шинели, накинутой прямо на голое тело и подпоясанной куском веревки. Он был босой.

— А ну-ка зареви ослом! — просили его.

Шут зажимал уши, перегибался, широко раскрывал