— Он обрадовался твоему приезду?

— Не знаю.

— Жаль, что он не проявил большего радушия.

— Пусть об этом у тебя голова не болит.

— Ну, ты и сказанула.

— У него у самого голова больная.

— Понимаю твои чувства.

— Ты тоже сказанула. Тебе не понять мои чувства!

— Какая-то ты сегодня странная, София.

Она рассказала, что за время моего отсутствия страдала от жидкости в коленном суставе. Мэтью любезно предложил отвезти ее в Центральную больницу Альмерии. У нее нашли растяжение связок, но случай оказался несложным. Врач прописал ей целую обойму лекарств. От антидепрессантов у нее тошнота, хотя она предположила, что такой эффект могут также давать новые средства от холестерина, от давления, от головокружения и от кислой отрыжки. Он также назначил ей средства от побочных эффектов на противодиабетическое лечение, противовоспалительное, от подагры, легкое снотворное, миорелаксант и слабительные.

Я спросила: а что думает Гомес по поводу назначенного в больнице курса лечения?

— Он запретил мне водить машину.

— Тебе же нравилось водить машину.

— Но этот массаж нравится мне куда больше. У тебя хорошие руки. Вот бы ты смогла их отрезать и оставить мне, прежде чем на весь день убежать на пляж.

Я ждала, когда же завоет собака Пабло, но потом вспомнила, что сама ее освободила.

— Ты — мое вдохновение и чудовище!

Мы с Ингрид лежим на камнях в тени пещер, выдолбленных в скалах. Набрали большие охапки черных водорослей и завернули в полотенца — получились подушки. На веках у меня сверкает голубой блеск; я надела тот самый атласный белый сарафан с завязкой на шее, который Ингрид спасла из корзины для уцененных вещей, приготовленной для отправки в винтажный магазин. У него на подоле пятна, так что подготовить его для продажи будет слишком трудоемко. На этот раз она оформила вырез геометрическим узором из голубых кружков и зеленых линий. Говорит, его нельзя считать абстрактным, поскольку он в точности повторяет рисунок на коже ящерицы, которую она пыталась подстрелить, пока я не вклинилась.

Мне нравится, как атлас лежит на бедрах и волной скользит между ног. Волосы слегка выгорели на концах; я почти неделю их не расчесываю. Сегодня утром Ингрид втерла кокосовое масло в мои кудри, икры, ступни и потрескавшиеся губы.

— Подвинься ближе, Зоффи.

Пододвигаюсь ближе. Теперь ее губы прижаты к моему уху на подушке из водорослей.

— Ты — голубая планета с пугливыми карими глазами, как у маленького зверька.

С ошибочным прочтением вышитого ею слова я решила смириться. Кто я такая, чтобы критиковать, как она мыслит при помощи своей иглы, даже если мне обидно?

— Зоффи, зачем ты по ночам жжешь эти спирали цитронеллы?

— А как ты узнала?

— По запаху.

— Этот запах, — говорю, — комаров отпугивает. А меня успокаивает.

— Значит, тебе тревожно, Зоффи?

— Да. Похоже на то.

— Мне это в тебе нравится.

Ингрид хлопает себя по рукам и плечам, потому что здесь полно слепней. Как правило, она обходит этот пляж стороной, но ради меня сделала исключение. Рассказывает мне про Ингмара, чьи дела пошли в гору после того, как утонула обезумевшая собака Пабло.

— Не переживай, Зоффи, ты дала этому кобельку свободу умереть.

Нет-нет-нет (нашептывается ей в ухо).

— Ты оказала ему добрую услугу. Сидя на цепи, он был уже мертв. Это не жизнь.

— Он не был мертв. Он хотел изменить свою жизнь.

— Животные лишены воображения, Зоффи.

Ее рука ложится мне на живот.

— Может, он вовсе и не утонул.

— Ты его видела?

— Нет.

— Ты в последнее время слышала, как он воет?

— Нет.

— Давай сменим тему, я тебе еще кое-что расскажу про Ингмара.

— Давай.

В своем нежно-голубом, отделанном бахромой бикини она лежит на бедре. Время от времени на солнце вспыхивает ювелирный камешек у нее в пупке.

— Ты готова, Зоффи?

— Да.

— Пока ты была в Афинах, на наш местный пляж нагрянула морская полиция на специальном катере. Взяли пробы воды и обнаружили разлив бензина. Всех выгнали из воды. Ингмар злился, потому что эта шумиха причиняла беспокойство клиентам. Он выскочил из своей палатки в одних трусах и стал доказывать полицейским, что они ошиблись, что приборы у них неточные, что море прозрачное, а значит, чистое. Тогда уже разозлились полицейские и велели ему глотнуть этой воды. Он взял пустую бутылку, набрал морской воды и выпил, а потом и говорит, мол, да, действительно, был разлив бензина. Так теперь он мучается рвотой, работать не может и собирается засудить морских полицейских за то, что они его вынудили пробовать воду.

— А ведь в ней мог плавать труп собаки Пабло.

— Вот именно, Зоффи! Так и есть! Утонувший кобелек заразил воду.

Солнце льется на ее удлиненное золотистое тело.

— Значит, ты от меня сбежала, чтобы проведать папашу?

— Я от тебя не сбегала.

— Расскажи про сестренку.

Я описываю мягкие темные волосы Эвангелины, смуглую кожу, проколотые мочки ушей.

— Вы с ней похожи?

— Да, у нас глаза одинаковые. Но она будет знать три языка. Греческий, итальянский, английский.

Ингрид вновь переворачивается на спину и смотрит в небо.

— Рассказать тебе, почему я — «злая старшая сестра»?

— Расскажи.

Накрыв лицо соломенной шляпой, она заводит свою историю; я волей-неволей поворачиваюсь на бок и опираюсь на локоть, чтобы слышать ее рассказ из-под шляпы. Говорит она монотонно, невыразительно, и мне приходится напрягать слух, чтобы разобрать ее слова.

Это был несчастный случай. Когда ее сестре было три годика, а Ингрид пять, она качала малышку на садовых качелях и раскачала слишком сильно — не учла своей мощи. Сестренка упала с качелей. И получила серьезные травмы. Перелом руки, трещины в трех ребрах. Ингрид умолкает.

— Тебе же, — говорю ей, — было всего пять лет. Ты тоже была еще несмышленым ребенком.

— Но я намеренно ее раскачала слишком сильно. Она вопила, хотела слезть, а я все раскачивала.

Я подняла с камней белое перышко и провела пальцем по краю.

— Это еще не все, — продолжает Ингрид.

У меня в груди поднимается паника; так всегда бывает, когда я с Ингрид.