А дома было хорошо — тепло, несмотря на промозглый вечер, тихо, уютно.

Она разожгла камин и распахнула шторы на высоком окне в гостиной. Уже давно стемнело, но свет из окна проникал в сад. Видны были мокрые стволы древних сосен, местами схваченные белым налетом инея. И тонкие березы, сгибаемые порывами злого ветра. Вдобавок пошел снег, и крупные снежинки, отчетливо различимые во мраке, метались по выстуженному саду.

И пусть.

Лиза почти сознательно бросала вызов злому буйству непогоды — она была под защитой своего надежного дома, любимых вещей, собранных кропотливо и придирчиво, потому что по крупицам собиралось не что-нибудь — маленький мир, который будет окружать ее большую часть жизни, а возможно, всю оставшуюся жизнь.

И трескучий огонь в камине — тоже был сейчас на страже ее покоя.

Пламя к тому же удачно отражалось в оконном стекле.

Нерукотворный пейзаж завораживал — мерцающие языки огня во тьме, в вихре мокрого снега.

«Вот так и нужно, так и должно быть — всегда, все нипочем. Все», — подумала Лиза, заглядевшись на странное отражение.

И заплакала.

Настроение на самом деле было отвратительным и — самое противное и пугающее — становилось все хуже.

Случайное — черт бы его побрал! — давешнее воспоминание все-таки разбередило душу.

Процесс оказался необратимым.

И был один способ хоть как-то смягчить подступающую боль — взять его в свои руки.

— «Вы хочете песен — их есть у меня!» — сказала Лиза, обращаясь к мокрым соснам. — Желаете воспоминаний? Извольте. Только сначала, если вы, конечно, позволите, я сварю себе кофе и налью коньяка. Да-с, коньяка. И не надо качаться так укоризненно — я не спиваюсь и не сопьюсь, потому что не спилась. И не сяду на иглу. По той же причине. Но коньяка сейчас хряпну. Хоть тресните.

Все было сделано, как сказано, — она вообще привыкла неукоснительно исполнять собственные решения, чего бы это ни стоило.

С чашкой кофе и пузатой рюмкой коньяка Лиза уселась с ногами в тяжелое кресло у камина так, чтобы чувствовать жар огня и наблюдать разгул непогоды.

— Это ведь тоже не от хорошей жизни. Доказываю кому-то, что сильна, как прежде. И ветер, дескать, и буря мне нипочем. Ну, будь здорова, Лизавета Аркадьевна!

Глоток коньяка был большим — темно-янтарной жидкости в пузатом бокале заметно поубавилось.

А кофе лишь пригубила, с наслаждением вдохнув острый пряный аромат.

И подумала: "Чего, спрашивается, корчусь в непонятных душевных судорогах? Разве не вот оно — счастье, под рукой. Свобода, дом, возможность вечером сидеть у камина и пить кофе с коньяком, а завтра — если надоест — махнуть в Париж. Не с тем, конечно, размахом, что прежде, без опустошительных визитов на rue Cambon[39].

Так ведь сколько пропущено, не замечено в том же Париже из-за вечной беготни между avenue Montagne[40]и rue Cambon, поздних завтраков в собственных апартаментах Hotel de Criilon, обедов в «La Grande Cascade»[41]и ночных плясок в «De Bain et de Souches»[42]и прочей светской суеты.

Теперь все можно было организовать совсем по-другому: прилететь с одной сумкой, в джинсах, теплом свитере и легкой куртке — в Париже сейчас тепло, хотя могут зарядить дожди.

И разумеется, в кроссовках — это наипервейшее условие!

Сколько прекрасных минут, а то и целых вечеров и даже ночей омрачено неустойчивыми высокими каблуками, пригодными для того, чтобы пройти от машины до очередного парадного подъезда.

А машины! Что, скажите на милость, можно увидеть из окна лимузина?

Нет, в Париж Надо входить пешком, неприметной личностью из клана «унисекс».

Питаться в маленьких бистро — длинными батонами белого хлеба, начиненными паштетом и зеленью, запивая дешевую еду дешевым же красным вином.

Остановиться следует в маленьком недорогом отеле, а еще лучше — частном пансионе, из числа тех, что еще помнят русских, искавших дешевое жилье в году 1920-м, а может, 1921-м.

Внезапно Лиза подумала, что сама чем-то напоминает тех русских, что безудержно гусарили в Ницце, покупали прибрежные виллы и забывали о них уже на следующий год, строили на Лазурном берегу православные соборы…

А после крутили баранки такси, развозя под утро парижских проституток, и делали вид, что не узнают в пассажирках соотечественниц.

Да что там соотечественниц — сестриных гимназических подруг.

И все время искали жилье подешевле, сначала — в Париже, потом — все дальше, в пригородах, пока не обосновались в промышленном Бьянкуре.

Уже совершенно непохожие на прежних себя — иностранные пролетарии, удачно нанятые империей Рено.

Лиза еще отхлебнула коньяку и решила, что несколько сгущает краски.

Не относительно старых русских в Париже.

Относительно себя.

Город опустел внезапно, хотя было еще не слишком поздно.

Народ, похоже, просто не сразу осознал всю мерзость свалившейся на голову непогоды. И все возможные неприятности, которые вместе с мокрым снегом и пронизывающим ветром, крадучись, тащила она за собой. А сообразив — стремительно убрался восвояси. И правильно сделал.

Езда по вымершему городу в его положении равносильна была прогулке по канату под куполом цирка.

Разумеется, без страховки.

Но менять решение Игорь Всеволодович не собирался. Слишком уж — если быть честным — грело оно душу. Прочие позитивные моменты оставались далеко позади.

Однако — судьба!

Она снова сочла необходимым вмешаться. Настолько решительно, что высшая воля доведена была до сознания Игоря Всеволодовича едва ли не прямым текстом.

Какие там слабые намеки и смутные символы, могущие означать что угодно?

Ясно как день.

Впрочем, теперь был вечер.

Рублево-Успенское шоссе, по которому он, как ни странно, беспрепятственно полетел, проделав почти половину пути, было непривычно пустым. Сумрачный вечер даже его умудрился завесить сырой непроглядной пеленой, рассеять которую не мог яркий неоновый свет.

Стройная шеренга фонарей, всегда сияющих безупречно, спасовала.