– Пропустите нас! Дайте нам пожертвовать собой! – умоляли они.

Матрос ответил:

– Идите домой и примите яд. Однако не рассчитывайте погибнуть здесь. У нас приказ Военно-революционного комитета не допускать этого, и мы вас не пропустим.

Они сбились в кучку, и другой оратор принялся уговаривать матросов, уже не в таких героических выражениях. Какую тактику применят по отношению к ним, если они «неожиданно бросятся вперед»?

– Что ж, – ответил матрос, – мы можем прихлопнуть вас, но мы не убьем вас, ни одного.

При этих словах к группе обратился один из ее членов, министр продовольствия Прокопович, который должен был быть со своими товарищами в Зимнем дворце, но оказался одним из двух арестованных, когда ехал к Керенскому, в ответ на его призыв, прозвучавший примерно в шесть утра, и позже отпущенный.

– Товарищи, давайте вернемся, – дрожащим голосом взывал он. – Не позволим, чтобы нас убили стрелочники!

Они неохотно начали двигаться в сторону Таврического дворца, где заседала Дума.

Когда нас пропустил кордон матросов благодаря пропускам, выданным Военно-революционным комитетом, мы проехали немного вперед и тут же были остановлены красногвардейцами. Для них мы выглядели слишком буржуазными. Вернувшись к собору, мы встретили сочувствующих красногвардейцев, кого-то вроде комиссара (теперь это слово используется чаще), которые были в каждом армейском подразделении. Изучив наши пропуска, он отправил к нам одного солдата, чтобы тот помог перебраться нам за линии.

Когда мы добрались до Красной арки, прозвучали три выстрела. Ответного залпа не последовало, и по обеим сторонам от нас красногвардейцы, солдаты и матросы бежали к дворцу. Мы осторожно пробирались по булыжной мостовой, которая теперь была как ковром завалена осколками стекла. Один матрос закричал:

– Все кончено! Они сдались!

У одной небольшой открытой двери образовалась толкучка. Мы вскарабкались на баррикады и перелезли через них вслед за гвардейцами и матросами и вбежали в огромный дворец, теперь залитый светом. Наши пропуска с голубыми печатями обеспечили нам вход; красногвардеец, стоявший в дверях, махнул нам рукой, пропуская. Внутри находились разоруженные и освобожденные юнкера. Отряд матросов взбирался по лестницам, чтобы арестовать министров Временного правительства. Нас оттеснили к длинной скамье, стоявшей вдоль стены, и оттуда мы наблюдали за процессией из бывших членов кабинета, спускавшихся вниз по широкой лестнице в сопровождении эскорта матросов.

Все министры, сходившие вниз по лестнице, перед нашими глазами, находились в Зимнем дворце не благодаря выборам. Как объяснил Милюков отчасти полной энтузиазма и отчасти насмешливой аудитории после Февральской революции (тогда они с готовностью приняли Керенского в качестве министра юстиции), времени для выборов не было. Тогда не было никакой силы, и даже большевики, которые, как я решил, до возвращения Ленина были довольны собой, серьезно протестовали против этой процедуры (выборов). Поэтому люди, которые совершили Февральскую революцию, не ввели их в правительство. Они назначили себя, и даже такие, как Терещенко, который мог поддерживать возвращение династии Романовых, но при этом не был так явственно отмечен приверженностью к старому режиму, как Милюков и Гучков, мрачно примкнули к их позиции. Очень точно правительство было названо временным. Оно могло править при условии, что его будут поддерживать массы. Однако народ никогда не испытывал энтузиазма по отношению к нему. Это было правительство согласия, однако это было неохотное согласие, в лучшем случае, а теперь и это «согласие» сошло на нет.

– Зря они отпустили юнкеров, – пожаловался Гумберг. – Почему они должны быть такими сердобольными? Неужели они думают, что союзники собираются благословить их только потому, что они избежали кровопролития? Ведь это их революция.

– Сначала вы назвали их недостойными доверия, теперь чересчур сердобольными, – заметил Рид.

– Но ведь так оно и есть! – сверкнул глазами Алекс.

Прежде чем мы втянулись в очередную стычку, я оборвал разговор, даже не подумав, что через несколько дней я всем сердцем соглашусь с Гумбергом насчет юнкеров. Я предложил нам подняться наверх, поскольку они, кажется, шли нам навстречу. Министров должны были отвести в Петропавловскую крепость, где были устроены дополнительные штабы Военно-революционного комитета.

Кто-то, Антонов или Чудновский, насколько я помню, дал нам разрешение войти в Малахитовый зал, сразу, как там была выставлена охрана, а все внутренние помещения были обысканы на предмет обнаружения спрятавшихся кадетов или каких-нибудь проникших раньше во дворец моряков, для того чтобы разоружить их и взять под стражу. Именно здесь, в громадном зале с огромными окнами, обращенными к Неве, Временное правительство проводило свои совещания, и там же находились министры в ожидании казаков, которые так и не пришли. Однако ближе к вечеру они покинули Малахитовый зал, окна которого теперь были закрыты перед орудиями на башнях «Авроры» за Николаевским мостом и перед пушками Петропавловской крепости37.

Яркое описание чувств, которые испытывали министры, прежде чем они перешли во внутренние комнаты, где уселись за большим круглым столом в полутьме, так как они загородили от окон газетой единственную лампу (хотя кабинет выходил на внутренний двор), приведено у П. Малянтовича, министра юстиции Временного правительства:

«В холодном свете серого сумрачного дня… в хрустящем воздухе отчетливо была видна панорама города. Из углового окна мы видели бурные потоки могучей реки. Безразличные, холодные воды… Скрытая тревога, казалось, висела в воздухе.

Угрюмые люди, одинокие, всеми покинутые, бродили вокруг по огромной мышеловке, случайно собираясь вместе или маленькими группками на короткий разговор…

Вокруг нас и внутри нас была пустота, и мы вдруг почувствовали растущую темную волну всеобщего безразличия…»

Я вспомнил бледное лицо Антонова, его аскетические черты, буйные рыжие волосы под живописной широкополой фетровой шляпой, и весь его вид, сильный и спокойный, который подчеркивал его в высшей степени невоенный, мирный облик, когда он уходил вместе с шестнадцатью министрами, тремя помощниками и их охраной примерно из пятидесяти матросов и красногвардейцев.

От одного из матросов я узнал, что наверху, когда Чудновский составил список присутствовавших министров, Антонов спросил:

– Товарищи, а есть ли какие-нибудь машины? Кто-то ответил:

– Машин нет.

А другие добавили:

– Пусть идут пешком, они достаточно наездились. Антонов криком потребовал тишины, а потом после минутного размышления произнес:

– Ну хорошо, мы пойдем в крепость пешком.

В последующие годы западные историки часто пренебрежительно писали об Антонове и о том факте, что министрам не было предоставлено ни одной машины и из-за этого их преследовала постоянно растущая толпа, которая с каждой минутой вела себя все более безобразно. Сборище все настойчивее требовало, чтобы министров отдали им в руки. Любопытно, что инцидент на Троицком мосту, когда приближавшаяся машина начала обстреливать шедших пешком людей, спас ситуацию. Благодаря этому толпа рассеялась, а крики Антонова «Не стреляйте! Мы друзья!» наконец остановили пальбу, и министры благополучно добрались до Петропавловской крепости. У Антонова был просто дар попадать в затруднительное положение, что неудивительно в революционное время. Мои более поздние контакты с ним (в том числе во время его очередного затруднительного положения, из которого он выпутался с моей помощью) убедили меня в том, что он обладал другими значительными талантами, и в том числе холодным, трезвым рассудком и полным отсутствием страха.