свете он не любит больше составления таблиц, графиков и вычислений, думала Элизабет, глядя из кухонного окна на слепящие вспышки голубой воды вдалеке и продолжая возиться в теплой мыльной пене. Генри всегда, когда они были еще маленькими, чертил графики и карты, беря за основу учебник географии, только уменьшал, если надо было, масштаб, а она, рассматривая картинки гор и рек с диковинными названиями, давала волю своей необузданной фантазии.

В глубине мойки, в мутной воде, стекло позвякивало о серебро, звук нарастал нежным крещендо. Элизабет опустила в мойку последние тарелки и следила, как они наклоняются и идут ко дну. Покончив с посудой, она присоединится к Генри в гостиной, где они немного почитают, а потом, может быть, отправятся на прогулку. Генри говорит, что свежий воздух полезен для здоровья.

С легкой обидой Элизабет вспомнила долгие дни детства, проведенные в постели. Она была болезненным, слабым ребенком, и пышущий здоровьем брат навещал ее – здоровый краснощекий мальчик.

Придет время (Элизабет много раз об этом думала), когда она наберется смелости и все выскажет Генри. Она не знала точно, что будет говорить, но это будет что-то грозное и сокрушительное. И еще – непочтительное и непристойное. И тогда она впервые увидит Генри смущенным, нерешительным, беспомощным, не знающим что сказать.

Смеясь про себя, что придавало ее лицу веселое и довольное выражение, она вышла к Генри, сидевшему за атласом в гостиной.

– Иди сюда, Элизабет, – позвал ее Генри и похлопал по тахте рядом с собой. – Я нашел интереснейшую карту Новой Англии. Хочу, чтобы ты посмотрела.

Элизабет покорно подошла и села рядом с братом. Так они сидели некоторое время и листали блестящие страницы с розовыми, голубыми и желтыми картами штатов и стран. Вдруг Элизабет заметила в центре Массачусетса знакомое название.

– Подожди минутку! – воскликнула она. – Дай взглянуть на места, где я была. – Вот здесь, – она провела пальцем линию к западу от Бостона к Спрингфилду, – и здесь, – палец свернул к Северному Адамсу, – а потом я переезжала границу с Вермонтом, когда навещала кузину Рут… когда это было? Прошлой весной…

– Шестого апреля, – уточнил Генри.

– Да, правда. Удивительно, но я никогда не думала о том, в каком направлении еду, – сказала Элизабет, – вот как на этой карте: вверх, вниз или вбок.

Генри взглянул на сестру даже с некоторым испугом.

– Никогда не думала? – недоверчиво вздохнул он. – Ты хочешь сказать, что не знала, едешь ли ты на север или юг, на восток или запад?

– Да, – вдруг озарило Элизабет. – Никогда. Какая в этом разница, казалось мне.

Она подумала о занятиях брата, стенах, увешанных огромными картами, расчерченными и скрупулезно аннотированными. Мысленно воспроизвела тщательно прорисованные черные контурные линии, бледно-голубую акварель вдоль берегов континентов. Там еще были символы, вспомнила она. Стилизованные пучки травы для обозначения болот и зеленые пятна – для парков. Элизабет представила, как ее крохотная фигурка бродит по идеально прочерченным контурным линиям вверх и вниз, переходит вброд мелкие голубые овалы озер и прокладывает себе путь сквозь жесткие, высокие болотные заросли.

Потом она вообразила в своей руке круглый, с белым циферблатом компас. Стрелка компаса крутится, дрожит, замирает и всегда, куда ни повернись, указывает на север. Неукоснительная точность механизма раздражала.

Во взгляде Генри был чуть ли не шок. Элизабет обратила внимание, что глаза у него очень холодные и очень синие, как воды Атлантики на карте. Тонкие черные линии расходились радиусом из зрачка. Она различила и короткую черную кромку ресниц, обозначенную неожиданно четко и ясно. Генри знает, где север, подумала она с отчаянием. Он точно знает, где север.

– На самом деле я не уверена, что так уж важно знать направление. Главное – знать место, куда едешь, – заявила Элизабет с раздражением в голосе. – Ну, вот ты, неужели ты всегда помнишь, в каком направлении перемещаешься?

Казалось, сама комната опешила от такой дерзости. Элизабет не сомневалась, что увидела, как оцепенела железная подставка для дров в камине и побелел от страха синий гобелен над каминной полкой. Дедушкины часы удивленно уставились на нее и замерли перед очередным укоризненным тиканьем.

– Конечно, я знаю, в каком направлении перемещаюсь, – решительно заявил Генри. – Я всегда намечаю путь заранее и беру с собой карту, чтобы следить за передвижениями.

Элизабет представила себе, как брат ранним утром стоит на развернутой карте и нетерпеливо ждет, когда солнце взойдет на востоке. (Он, конечно, знает, где находится восток. И не только это.) Он также знает, откуда дует ветер. Благодаря какой-то непогрешимой магии ему также известно, под каким углом компаса ветер изменит направление.

Мысленно она нарисовала Генри, стоящего в центре карты, разделенной на четыре части, как яблочный пирог под голубым куполом чаши. Твердо стоя на ногах, он делает карандашом на бумаге вычисления, проверяя, вращается ли планета точно по графику. Ночью он следит за созвездиями, движущимися по небу, словно по светящемуся циферблату, и весело окликает их по имени, будто пунктуально явившихся родственников. Ей казалось, она слышит, как брат радостно выкрикивает: «Как делишки, Орион, старина?» О, это было просто невыносимо.

– Наверно, можно научиться разбираться в направлениях, – пробормотала Элизабет.

– Ну конечно. – Генри улыбнулся ее неуверенности. – Я даже дам тебе карту попрактиковаться.

Элизабет неподвижно сидела, в то время как Генри листал атлас, задерживаясь на заинтересовавших его картах. Она дорожила миром, в котором жила, пусть зыбким и неточным. Это был сумеречный мир, в котором луна плыла над деревьями трепетным серебряным шаром, синеватые блики дрожали на листьях за окном и отражались расплывчатыми узорами на обоях. Сам воздух был не совсем прозрачным, он мягко окутывал предметы, так что они сливались друг с другом. Легкие, капризные порывы ветра неслись то с моря, то со стороны розовой беседки – она определяла это по запаху морской воды или цветов.

Элизабет поежилась от дружелюбно-покровительственной улыбки Генри. Ей захотелось сказать что-нибудь дерзкое и циничное, что нарушило бы невыносимую безмятежность его лица. Она вспомнила, как однажды осмелилась произнести неожиданно для себя нечто фантастическое… что это было? Ах да: вот бы приподнять человеческую макушку, как крышку от чайника, и заглянуть внутрь – посмотреть, чем люди думают. Генри тогда весь напрягся, откашлялся и произнес со вздохом, как неразумному ребенку, что-то вроде: «А что ты ожидаешь увидеть? Конечно, не шестеренки и колеса и не мысли, сложенные, как листы бумаги, пронумерованные и перевязанные лентой», – и сам улыбнулся своей тяжеловесной остроте.

«Нет, конечно нет», – ответила пристыженная Элизабет. Она представила, что творится в ее мозгу – темном, теплом помещении с раскачивающимися и мигающими цветными лампочками, похожими на отражающиеся в воде многочисленные фонарики, и картинками, возникающими и тающими на туманных стенах, – размытыми и неясными, как работы импрессионистов. Цвета распадаются на крошечные фрагменты, розовая кожа женщин смешивается