Впервые увидев эту фреску еще молодым, кардинал никогда о ней не забывал. Ныне в его волосах и бороде серебрилась седина, да и глаза стали слабеть, но он по-прежнему отчетливо представлял себе алтарь и ту фреску над ним, по-прежнему отчетливо помнил каждую ее деталь. Его ученики поистине испытывали перед ним священный трепет, особенно с тех пор, как он и внешне стал похож на того грозного Бога, каким его часто изображают на фресках. Но в отличие от Всевышнего кардинал был начисто лишен доброты. Ненависть к евреям дотла сожгла, сожрала его душу, и душа эта стала чернее ночи. Кардинал никогда не защищал Мартина Лютера, считая, что тот во время своей так называемой Реформации принес Церкви больше вреда, чем добра. Но по крайней мере в одном Лютер был прав, и об этом свидетельствует его письмо к другу кардинала, преподобному Спалатину Генуэзскому, где были следующие строки:

«Я пришел к заключению, что евреи всегда будут поносить и осквернять Господа и Его наместника на земле Иисуса Христа, как и предсказывали пророки…»

Впрочем, кардинал никак не мог согласиться со следующим утверждением Лютера:

«Ибо они, таким образом, оказались отринуты Господом и обречены на осуждение, а потому могут стать, по словам Экклезиаста, неисправимыми, а если пытаться исправить неисправимых, то тем самым можно сделать их только хуже, но никак не лучше».

Кардинал Солис де Гонсалес верил в возможность исправления неисправимых и был твердо намерен увидеть, как эта идея будет воплощена в жизнь.

Как и было сделано в Испании.

Вот сколь приятны были размышления кардинала, когда он в сопровождении многочисленной охраны в алых ливреях на своих роскошных носилках въезжал в Саронно. Кардинал не ожидал, конечно, что в здешних фресках будут отражены инвективы,[35]подобные описанной выше, однако ему было приятно видеть, как прекрасно удалось отразить в живописи его, кардинала, святую веру. Он чувствовал себя столь же удовлетворенным этими фресками, которые были заказаны и выполнены Луини, как если бы сам их написал. Кардинал расслабленно махал вялой, украшенной драгоценными перстнями рукой горожанам, выстроившимся вдоль улиц, с удовольствием любуясь им же самим устроенным спектаклем. Время от времени кто-то в толпе выкрикивал бессвязные приветствия, и взгляд высокопоставленного священника небрежно, с жалостью и презрением скользил по лицам этих людей. Ну, эти-то просто не могли лишить себя удовольствия посмотреть на пышную, внушавшую священный трепет процессию, для них в нынешние времена крайней нужды это зрелище было чем-то вроде миндального орешка для попугая. Кардинал прекрасно знал, что евреи давно уже селятся здесь, но ему было приятно, что сегодня на улицах нет никого из них, поскольку он заранее объявил, что все неверные обязаны оставаться дома, когда он будет проезжать по городу.

Впрочем, один еврей все же был на улице и видел прибытие кардинала. Он стоял в самых задних рядах толпы, выделяясь среди ликующих горожан молчанием и скрывая лицо под капюшоном плаща. Его светло-серые глаза поблескивали, как сталь, как холодные воды того обширного моря, которое ему пришлось переплыть, чтобы сейчас смотреть на пышные носилки и на лицо того, кто в этих носилках сидел. Он хорошо знал это лицо, впрочем, и кардинал тоже хорошо знал этого человека. И если бы его преосвященство более внимательно разглядывал толпу приветствовавших его горожан, а не грезил о своих любимых картинах, он, возможно, заметил бы мрачную, завернутую в плащ фигуру еврея, который отвернулся, скрывая лицо, когда кардинал проезжал мимо. А когда плащ его слегка распахнулся под порывом ветра, под ним блеснуло что-то золотое.

Симонетта почти лишилась чувств.

Она еще слышала голос священника, отправлявшего службу, но не понимала, что он говорит, и словно сквозь пелену видела кардинала с его свитой, когда он в сиянии украшенного драгоценными каменьями облачения шел по нефу. Она не ощущала аромата благовоний, не чувствовала вкуса белоснежной облатки, которую вложили ей в рот. И не сумела поднять глаза от чаши с вином, когда ей поднесли причаститься «кровь Христову». Но прежние ее ощущения все же никуда не исчезли. О да! Отпечаток горячих губ Бернардино на ее устах был точно ожог, точно след терпкого красного вина. Симонетта поднесла к устам свои длинные изящные пальцы, желая стереть этот отпечаток, этот позорный след совершенного ею предательства. Плечи ее прямо-таки согнулись под бременем стыда.

Она ведь пришла сюда просто помолиться, ибо велики были ее прегрешения. Как же она могла позволить этому художнику поцеловать ее — прямо на этих ступенях, где она давала клятву верности Лоренцо? Понимание того, что Бернардино первым поцеловал ее, ничуть не утешало Симонетту. Как могла она забыть, что сама раскрыла уста навстречу его устам, что сама коснулась языком его языка, что сама прижималась к нему, утопая в его объятиях? Да, она обнимала его крепко, благодарно, испытывая ту земную радость, о которой совсем уже позабыла. Нет, эта радость была гораздо сильнее. И если уж быть честной перед самой собой, подобной радости она еще никогда не испытывала. Когда Симонетта это осознала, то вырвалась из его объятий и убежала. И когда она убегала от него вся в слезах, страшась вернуться назад, то в дверях столкнулась с каким-то прихожанином, но в волнении не сумела заметить, что лицо этого человека, как и ее собственное лицо, казалось слепым от слез и в глазах его застыло горькое чувство смертельной обиды. Бернардино тогда бросился за Симонеттой, но догнать не успел: его минутного промедления хватило ей, чтобы вскочить на коня и галопом погнать его в Кастелло, ничуть не заботясь об обледенелой дороге и крутых тропинках, на которых конь легко мог поскользнуться. Снег бил ей прямо в лицо, но так и не смог остудить ее горящие щеки.

Всю долгую бессонную ночь Симонетта провела в слезах и сожалениях, но, едва забрезжил рассвет, приняла твердое решение. Она понимала, что Бернардино станет выслеживать ее и у нее не хватит сил отослать его прочь, значит, придется самой набраться смелости и снова пойти в церковь, чтобы при большом скоплении народа встретиться с ним в последний раз и сказать, что они не могут быть вместе. Обе эти мысли — о том, чтобы снова его увидеть, и о том, чтобы не видеть его больше никогда, — были для нее одинаково болезненны. Но и сидеть в этой церкви, в этом мире красоты, цвета и святости, который сумел создать Бернардино, тоже было настоящей пыткой. Быть свидетельницей проявлений его чудесного дара, знать, что этот гениальный художник страстно ее желает, — нет, это было ей не по силам. Большой ларец со святыми мощами Ансельмо поместил прямо перед образом Мадонны — перед ее, Симонетты, портретом! Священник ничего не знал о случившемся, он поместил мощи туда лишь по той причине, что лицо Пресвятой Девы так и не было закончено. За дароносицей, где хранились частицы Священного Креста, восседала сама Царица Рая, которая, увы, не имела лица. Ансельмо полагал, что лишь троим будет известно, что фреска не закончена, однако он ошибался: на самом деле таковых было четверо. Симонетта вздрогнула. Она знала: Бернардино скрывается где-то в дальних приделах, крадется, точно дворняжка, и постоянно чувствовала на себе его взгляд, отчего горло ей обжигали невыплаканные слезы.