Собственные фотографии мне доводилось видеть нечасто. Те несколько штук, что у меня есть, сделаны для документов — белый фон, серьезное лицо без улыбки. А на этом снимке я смеялась. Жан-Лу сфотографировал меня под каким-то немыслимым углом — как раз в тот момент, когда я к нему повернулась и волосы разлетелись облаком, а на лице сияла улыбка…

Он улыбнулся:

— Ну согласись: получилось очень неплохо.

Я пожала плечами.

— Пожалуй. Отличный снимок. И давно ты фотографией занимаешься?

— С тех пор, как впервые попал в больницу. У меня три камеры; самая любимая — старая ручная «Яшика», ею я снимаю только на черно-белую пленку, но и эта, цифровая, тоже хорошая, ее можно повсюду с собой носить.

— А почему ты попал в больницу?

— Да у меня с сердцем нелады, — поморщился он. — Я потому и в школе целый год пропустил, точнее, четыре месяца: у меня две операции было. В общем, неудачно получилось.

(«Неудачно» — любимое словечко Жана-Лу.)

— Неужели все так серьезно? — встревожилась я.

Жан-Лу пожал плечами.

— Вообще-то я даже умер. На операционном столе. И пятьдесят девять секунд был по-настоящему мертвым.

— Ого! — восхитилась я. — А шрам у тебя есть?

— О, этого добра у меня полно, — ответил он. — Весь разрисован, как псих какой-то.

Я и заметить не успела, когда мы стали разговаривать, как старые друзья. Я рассказала ему о маме и о Тьерри, а он рассказал мне, что его родители развелись, когда ему девять лет было, а в прошлом году его отец снова женился, но ему-то самому безразлично, хорошая она, эта новая отцовская жена, или нет, потому что…

— Потому что когда они хорошие, больше всего их и ненавидишь! — с улыбкой договорила я за него.

Он засмеялся, и мы буквально сразу, просто так, вдруг почувствовали, что подружились по-настоящему. Спокойненько так, без всяких там объяснений, и мне отчего-то стало совершенно безразлично, что Сюзанна предпочитает мне Шанталь или что я всегда вожу, когда они играют теннисным мячиком.

И на остановке школьного автобуса мы с Жаном-Лу стояли в самом начале очереди, а Шанталь и Сюзи, стоя, как всегда, в середине, бросали на меня гневные взгляды, но ничего не говорили. Вообще ничего.

19 ноября, понедельник

Анук шла сегодня из школы какой-то неузнаваемо упругой и легкой походкой. Она быстро переоделась, впервые за последние месяцы бурно меня расцеловала и объявила, что идет гулять с одним своим школьным другом.

Я не стала особенно ее расспрашивать — Анук в последнее время выглядела такой грустной и подавленной, что мне не хотелось сбивать ей настроение, — но в окошко я все-таки выглянула. Она давно уже не заводила никаких разговоров о школьных друзьях — с тех пор, как поссорилась с Сюзанной Прюдомм, — и хотя я предпочитала не вмешиваться в то, что, возможно, было всего лишь детской ссорой, меня очень печалило, что Анук и здесь может оказаться аутсайдером.

Я-то как раз старалась, чтобы она «вошла в коллектив». Без конца приглашала к нам Сюзанну, специально пекла печенье, устраивала походы в кино. Но никаких особых перемен, видимо, так и не произошло, по-прежнему существовала некая граница, отделявшая Анук от других детей, и граница эта, похоже, становилась все более отчетливой.

Но сегодня почему-то все было иначе; и когда она умчалась (как всегда, сломя голову), мне показалось, что я вижу прежнюю Анук — она рысью пересекала площадь в своем красном пальтишке, и волосы ее развевались, точно пиратский флаг, и следом за нею прыгающей тенью следовал ее вечный спутник.

Интересно, что же это за друг у нее появился? Так или иначе, это явно не Сюзанна. Но что-то такое сегодня чувствуется в воздухе, и во мне словно прибавилось оптимизма, который заставляет меня легче относиться к заботам и ни о чем не тревожиться. Может, просто солнце вновь выглянуло после целой недели пасмурной погоды. А может, я рада тому, что сегодня — впервые за три года! — мы полностью распродали все подарочные коробки. Впрочем, возможно, на меня так действует запах шоколада, которым пропиталась вся кухня, и я была счастлива вновь вернуться к привычной возне с шоколадной массой; это так приятно — держать в руках знакомые кастрюльки и плошки, ощущать тепло растопленной шоколадной глазури на гранитной доске, делать то, что способно подарить людям простое удовольствие…

Почему же я так долго сомневалась, стоит ли возвращаться к прежним занятиям? Неужели потому, что все это слишком сильно напоминает мне о Ланскне? И о Ру? И об Арманде, о Жозефине и даже о кюре Франсисе Рейно — обо всех тех, у кого жизнь вышла на новый виток только потому, что я случайно оказалась рядом?

«Все возвращается на круги своя», — часто повторяла моя мать; каждое сказанное слово, каждая отброшенная тень, каждый след на песке — все так или иначе отзовется. И с этим ничего нельзя поделать; благодаря этому мы такие, какие есть. Так почему меня должно это страшить? С какой стати — теперь-то? Чего мне здесь бояться?

Нам так тяжело пришлось в эти последние три года. Мы так много работали, так упорно добивались своей цели. Это заслуженный успех. И я вроде бы наконец-то чувствую, что ветер переменился. И все это принадлежит нам. И никаких трюков, никаких чудес — просто обычная тяжелая работа.

Тьерри снова на эту неделю укатил в Лондон инспектировать свой проект на Кингс-Кросс. Сегодня утром он опять прислал мне цветы — огромную охапку разноцветных роз, перевязанных плетеной тесемкой из рафии, с визитной карточкой, на которой написал:

«Моей любимой женщине, которая так ненавидит технику. Тьерри».

Очень мило с его стороны — довольно старомодный и немного детский жест, чем-то напоминает его любовь к молочному шоколаду. Я даже почувствовала себя чуточку виноватой, потому что в суете последних двух дней совсем позабыла о Тьерри, да и кольцо его — в нем так неудобно возиться с шоколадной массой — с того субботнего вечера по-прежнему лежит в ящике комода.

Но Тьерри будет доволен, увидев, как изменился наш магазин, и узнав, каковы наши успехи. В шоколаде он почти не разбирается и до сих пор считает, что это лакомство для женщин и детей; он совершенно не замечает, как выросла в последние годы популярность шоколада высшего качества, так что не в состоянии воспринимать нашу chocolaterie как заслуживающее внимания предприятие.

Сейчас, конечно, еще рано говорить об успехе. Но я, по-моему, вполне могу пообещать тебе, Тьерри: когда ты снова к нам заглянешь, то будешь весьма удивлен.

Вчера мы решили полностью изменить интерьер нашего магазина. Идея, правда, принадлежала Зози, а не мне, я-то сперва как раз боялась все тут рушить, но потом, благодаря помощи Зози, Анук и Розетт, все это безобразие каким-то образом превратилось в увлекательную игру. Зози, взобравшись на стремянку, красила стены; волосы она подвязала зеленым шарфом, а одну щеку тут же успела забрызгать желтой краской. Розетт со своей крошечной кисточкой атаковала мебель. Анук по трафарету рисовала на стенах синие цветы, всевозможные спирали и фигурки животных. А только что покрашенные стулья мы вынесли на улицу, прикрыв от пыли старыми простынями; они так и сверкали на солнце.