Хотя, как большинство черных, выросших в Лос-Анджелесе, словарного запаса на прочих языках мне хватало лишь для флирта с девушками другой этнической принадлежности, я понял, о чем говорит Карисма. Этим детям ни хера не светило.

Я удивился, что у многих детей оказались при себе зажигалки, но как они ни старались разжечь костер, мокрое дерево отказывалось гореть. Тогда Карисма отправила нескольких учеников в сарай. Дети вернулись с тяжелыми картонными коробками, вытряхнули содержимое на землю и сложили из книг (оказалось, это книги) пирамиду примерно в метр высотой.

— Ну, и хули вы ждете?

Ей не пришлось просить дважды. Книги вспыхнули как хворост, языки отличного пламени рванули в небо, и дети принялись поджаривать свои маршмеллоу, нанизанные на карандаши номер два.

Я отвел Карисму в сторону. Как смеет она жечь книги?

— У вас и без того бедная библиотека.

— Эти книги — не литература. Их прислал Фой Чешир. И продавил в школьном совете обучающий проект «Зажги классику!». Это обновленная классика: «Квартира Дядюшка Тома», «Дозор над пропастью во ржи» и так далее. Слушай, мы уже все перепробовали: занятия малыми группами, сдвоенные уроки, одноязычное, двуязычное, подъязычное образование. Фонетику, негритянский жаргон, гипнопедию, цветовые схемы для создания оптимальной образовательной среды. Но можно сколько угодно перекрашивать стены, от теплых до холодных тонов, белые учителя работают по белой методике и пьют белое вино, а амбициозный белый администратор угрожает передать нас под внешнее управление, потому что он знает Фоя Чешира. Ничего не выходит. Но я скорее сдохну, чем позволю нашим детям читать его «Человека-дозу».

Я выкинул из костра полусгоревшую книгу. На обложке еще читалось название «Великий Блэксби». На первой странице было написано:

Серьезный базар. Когда я был легковерен, молод и полон спермы, мой вездесущий папа, который, будучи нетипичным афроамериканцем, любил и уважал мою мать, киданул мне совет, надолго заехавший в мою память.

Щелкнув зажигалкой, я довершил сожжение книги и поджарил над пылающими страницами маршмеллоу, наколотую на указку, которую любезно одолжила мне Шейла. Она соорудила из прыгалок поводок для теленка и гладила по голове своего любимца. В это время мальчик-латино попытался вернуть яички на место при помощи клея и скрепок, пока к нему не подошла Карисма и, взяв за шиворот, не оттащила.

— Ну что, дети, вам понравился сегодняшний праздник?

— А я хочу стать ветеринаром, — сказала Шейла.

— Это по-гейски, — парировал ее латиноамериканский соперник, пытаясь одной рукой жонглировать яичками.

— Жонглировать — это по-гейски!

— Да, это по-гейски — обзывать человека геем потому, что он назвал тебя геем.

— Так, хватит, — укоризненно оборвала детей Карисма. — Да есть вообще на свете кто-то, кто не гей?

Толстый мальчик на минуту призадумался:

— Знаете, что не по-гейски? Быть геем!

Хохоча до слез, Карисма рухнула на бежевую пластиковую скамейку, и тут же прозвенел школьный звонок. Пятнадцать ноль-ноль, длинный был день. Я уселся рядом. Небеса наконец обрушились, и начался настоящий ливень. Все, и школьники, и учителя, побежали кто к своим машинам, кто к автобусной остановке или в распростертые объятия родителей, а мы, как истинные южные калифорнийцы, сидели под дождем, без зонтиков, словно под душем, и слушали, как капли шипят в медленно гаснущем костре.

— Карисма, я тут подумал, как наладить в школе дисциплину, чтобы дети уважали друг друга, как в автобусе Марпессы.

— Ну и?

— Нужно ввести сегрегацию.

Сказав это, я вдруг понял, что сегрегация — это и ключ к возвращению Диккенса. Перенести атмосферу единения из автобуса на школу, а потом уже на весь город. Апартеид сплотил Южную Африку, так почему это невозможно в Диккенсе?

— Расовую? Ты хочешь разделить школьников по цвету кожи?

Карисма посмотрела на меня так, будто я был одним из ее учеников, не очень глупым, но запутавшимся. На самом-то деле школа Чафф уже сто раз была пересегрегирована и высегрегирована — конечно, не по цвету кожи, а по уровню навыков чтения или по поведению. Те, у кого английский был неродным, занимались по одной программе, а англо-если-они-соизволят-говорящие — по другой. Во время «месяца черной истории» мой отец вечерами смотрел по телевизору кадры с горящими «автобусами Свободы» и лающими и рвущимися с поводков собаками, повторяя: «Нельзя навязать интеграцию, сынок. Если народ хочет интегрироваться, он будет интегрироваться». Никогда не задумывался, насколько согласен с этим, если вообще согласен, но эти слова врезались мне в память. Пока, наконец, не пришло осознание, что для многих интеграцией все и ограничивается. У нас в Америке «интеграция» — часто прикрытие. «Я не расист. Моя пара на выпускном, моя троюродная сестра, мой президент и далее по списку — черные». Однако мы не знаем, является ли интеграция естественным или противоестественным процессом. Приводит ли интеграция, насильственная или нет, к энтропии в обществе или к общественному порядку? Никто прежде не задавался этим вопросом. Дожаривая последнюю маршмеллоу, Карисма обдумывала мои слова. Я знал, о чем она думала. Она думала о том, что сегодня в ее альма-матер семьдесят пять процентов латиноамериканцев, а в свое время в школе было восемьдесят процентов черных. Она вспоминала рассказы своей матери Салли Молины, выросшей в маленьком городке штата Аризона, о росте сегрегации в сороковые-пятидесятые годы. И во время церковной службы она сидела в самом душном месте, дальше всех от Иисуса и аварийного выхода. Она ходила в мексиканскую школу, а ее родители и ее младший брат были похоронены на мексиканском кладбище за чертой города, возле трассы номер 60. А когда в 1954 году семья переехала в Лос-Анджелес, расовая дискриминация была достаточно однородной, разве что, в отличие от черных горожан, мексиканцам уже было позволено появляться на общественных пляжах.

— Ты хочешь сегрегировать школу по расовому признаку?

— Да.

— Ну, если ты сможешь это сделать, то давай. Я ж говорю: кругом сплошные мексиканцы.

Не скажу за детей, но когда я возвращался домой с Дня карьеры, посадив кастрированного теленка рядом с собой на переднее сиденье, а он высунул голову из окошка и ловил языком капли дождя, то был, как никогда, вдохновлен новой целью. Как там сказала Карисма? «Призрак сегрегации бродит по автобусу и сплачивает горожан». Я дал себе полгода на то, чтобы испытать себя в роли Уполномоченного по вопросам внедрения сегрегации в городе Диккенсе. А если ничего не получится, то что с черного возьмешь?

В то лето, после Дня карьеры, дождь не прекращался ни на день. Белые парни на побережье прозвали сезон «лето без атлета». Сводки погоды были как под копирку: дождь и сплошная облачность. Каждое утро, в полдесятого, над побережьем зависал фронт пониженного атмосферного давления и начинался дождь, который прекращался только к вечеру. Многие не занимаются серфингом под дождем, еще меньше желающих лезть в волны после дождя со штормом и подхватить гепатит из-за сточных вод, стекающих во взбаламученный океан. Лично я люблю ловить волну под дождем — вокруг меньше придурков и виндсерферов. От Малибу до Ринкона нужно держаться подальше от пересохших русел рек, которые в такие дни заполняются всякой гадостью, и все будет в порядке. В то лето меня мало беспокоили фекальные массы и инфекции. Я по уши погрузился в проблему сегрегации и мандаринов сацума. Как вырастить чувствительное к поливу цитрусовое дерево в сезон дождей? И как сегрегировать уже сегрегированную школу?