– Он кого-нибудь выбрал?

– Да хлопца одного. В эту ночь, глядишь, загинет уже.

– Где сейчас Рус?

– В гробу лежит.

– Похороны когда?

– Завтра. Но сбежит до того. Как есть сбежит.

– Снова завязать сможешь?

– Не справлюсь. Он окреп.

– Богдан?

– Если сдюжит.

– Сдюжит. А не сдюжит, я завяжу.

– Рано тебе еще.

– Не можно ему дати силу набрати.

– Пусть Богдан завяжет.

– Глаз с Богдана не спускай.

– А хлопец как?

– Пропащий он. Слабый человек, – махнув крепкой рукой и обменявшись с Панасом тяжелым взглядом, который говорил больше слов, Василий, бормоча молитву, повернулся к нему широкой спиной в золотой ризе и вышел вон. Панас же, оставшись в подсобке один, плеснул в лицо святой воды из таза и после этого тихо покинул церковь.

День тот выдался у Панаса деятельным. Вернувшись в Волосянку, первым делом он направился в церковную трапезную, но застал отца Ростислава уже идущим из нее вон – с видом довольным и лицом, лоснящимся после обеда.

– Разыщи Луку, – сразу приступил Панас к делу, – пусть пойдет до Олены и подробно расспросит, где веревку взяла, которой Настасьи Васильевны ноги завязывали.

– А зачем это? – подавив обеденную отрыжку, спросил священник.

– То отцу Василию треба знать, – отозвался Панас и пошел прочь, ведь в тот день было у него еще много дел.

Отец Ростислав же сразу поменялся в лице – сделалось оно у него и подобострастным, и торжественным одновременно. Видно, было ему приятно получить наказ от Василия Вороновского. А кроме того, не мог не смекнуть он, что, знать, дело нечистым пахнет, когда сам Вороновский интерес проявляет к таким мелочам, как веревка с ног покойной бабцы. Но тут же припомнилось ему, как Лука на днях рассказывал, будто бабца по кладбищу шастала, а потом божился, что то показалось ему. Покачал отец Ростислав головой в новом клобуке, а потом надвинул его поглубже, чтобы на этот раз не слетел по неосторожности, и направился к Луке.

Панас тем временем уже подходил к дому Богдана. Застал он его во дворе, крутящим ржавую руку старого колодца. Солнце уже взяло полную силу и показывало, что круглое жерло колодца и стены глинобитного сарая наново выбелены. По холодной земле двора, впрочем застланной солнечным светом, в большом количестве прогуливались куры, утки, неведомо откуда взявшиеся цесарки и петухи. Ощетинился Панас на птиц, но такое выражение оставалось на его лице лишь секунду, оно бы ускользнуло даже от того, кто стоял на близком расстоянии против него.

– Здравствуй, Богдан, – позвал Панас, держась за калитку.

Богдан бросил возиться с ручкой колодца и направился к Панасу.

– Добрый день, Панас, – ответил он, кладя руку на калитку и собираясь ее открыть. В голосе его, как обычно, не было ничего дурного, и кому-то третьему трудно было б поверить, что в последний раз эти двое при встрече обменялись дурными словами.

– На что тебе старый колодец? – заискивающе улыбаясь, поинтересовался Панас. – Что ж, вода из крана уже не течет? – с этими словами сильной широкой рукой он потянул калитку на себя, не давая Богдану ее открыть.

– Зайдешь? – спросил Богдан, не снимая свою руку с калитки.

– Не, – коротко отозвался Панас.

– Вспомнилось, як татку воду оттуда доставал, – заговорил Богдан, мешая русские слова с гуцульскими. – Живая то вода была. А из крана полуживая она идет. Хотел воды достать, а веревка оборвана. Думаю новую взять и проверить, что на дне колодца робится.

– Помочь тебе подвязать?

– Не, справлюсь.

– Гляди, Богдан, то казаться только может, что веревку легко завязать, а на деле могут случиться трудности. Я мог бы тебе подсобить.

– Не, – повторил Богдан. – Но коли помощь потребуется, то я всегда знаю, що можно обратиться к тебе, дед Панас.

– Добре… – отозвался Панас и снова помешал Богдану открыть калитку.

Теперь они обменивались настороженными взглядами.

– А ты так зашел или по делу? – осторожно спросил Богдан.

– Дела особого нет, – Панас отпустил калитку, но тут и Богдан снял с нее руку, передумав открывать. – Только… хлопец один меня беспокоит. Василий, сын Андрия и Марички. Неладное с ним творится.

– А мне ты на що об этом говоришь?

– Поговорить бы с ним треба, разузнать. Андрий с Маричкой сегодня в Дрогобыч отбыли, там вече собирается. На Майдан люди ехать хотят. В Дрогобыче и заночуют. Как бы недоброго с хлопцем не вышло. Потолкуй с ним, Богдан.

– Отчего сам с ним не потолкуешь?

– Я стар уже, Богдан, чтобы с молодежью разговаривать.

– Не знакомы мы с ним, – ответил Богдан, отдаляясь от калитки. Панас тоже отступил на шаг. – Дела у меня. Некогда.

– Ах, всё-то дела у тебя, – проговорил Панас и, часто оборачиваясь, медленно пошел от Богданова двора.

Богдан же остался стоять на месте и недолго смотрел в крепкую спину удаляющегося старика. Когда он повернулся уходить, Панас вернулся к калитке.

– Богдан! – громко позвал он.

Богдан оборотился.

– Только ты запомни, – негромко и с угрозой заговорил Панас, – веревку завязать потуже треба.

Проговорив эти слова, Панас развернулся и отбыл восвояси походкой быстрой, какой не ожидаешь от старика. Богдан же постоял еще на том месте, где застал его окрик, задумчиво посмотрел на птиц, притихших и нахохлившихся с появлением старика. Усмехнулся, вернулся к колодцу и возился с его ручкой еще часа два, по прошествии которых село разодрал надвое пронзительный скрип, с каким, казалось, порвалась старая, давно зажившая, но и давно мертвая уже рана.

У Олены сердце так и захолонуло. Приложив руку к груди, она выдохнула с испугом:

– Это еще что такое?

– Это скрип, – коротко ответствовал Лука.

Слезы покатились из глаз Олены. Заходили ее массивные плечи под наброшенной на них шерстяной шалью. Тут же ее под локоть подхватила сухопарая кума и принялась успокаивать.

– Это нервы, – заявила кума.

Лука хмыкнул.

– Ты вот, Олена, говоришь, – с назидательными интонациями начал он, – что гроб крышкой накрыла для того, чтоб запах поганый по хате не шел, а я его совсем не чую.

– На то ты, Лука, до грубых запахов привыкший, – не давая растерявшейся Олене и рта открыть, обрубила кума.

Тут же она выпустила локоть Олены и, руки в боки, пошла на Луку. Тот отодвинулся. Кума же, замерев, принялась сверлить его бледными голубыми глазами.

– Третий день, Лука, заходишь, – наконец проговорила она. – Если дело какое есть, говори. А нет, так у нас у самих дел полно.