– Прощаем! – отозвался хор.

– Прощайте нам! – во второй раз прозвучали голоса гробарей над открытой могилой.

– Прощаем, – снова ответил хор, и так трижды гробари просили прощения за ту работу, которую им пришлось сделать не по охоте своей, а по долгу. И трижды родня и соседи покойной им прощали.

Один лишь человек остался в селе непрощенным – Стася. И хотя голос Луки уже произнес над гробом бабцы ей приговор, детали обвинения только начали расползаться по селу. В вину девушке (а Стася уже достигла семнадцати лет) вменяли и исчезновение цепи, и клобук, слетевший с головы отца Ростислава, и заговор, наведенный на веревочку, и крест, оставленный у дома Марички, и пропажу фигурки Христа из церковной двери. Правда, некоторые из похоронной процессии, проходя мимо старой церкви, обратили внимание на то, что Христос был на месте – стоял как ни в чем не бывало воткнутый в петлю прибитыми ногами. Но раз пошла молва, фактам ее было не одолеть. Село почуяло нарождение новой ведьмы и целиком отвернулось от нее. Так страстно желали Олена, кума, Полька, Лука, Маричка, поливавшая каждый день то место, где стоял крест, святой водой, а с ними и прочие видеть в Стасе ведьму, что неминуемо приходил на ум вопрос – если вот так подписывать приговор, не давая человеку возможности оправдаться, если вот так верить тому, что говорят многие, но что не проверено даже малыми, то, стало быть, потребность у села в ведьме была? И тут уже становилось неважным, виновата ли обвиненная. Виновата. Виновата одним тем, что выбор села пал на нее.

Нет такой минуты в раннем утре, когда уже почат на небе рассвет, чтобы можно было прошмыгнуть в какой-нибудь дом незамеченным. Знай – и спящие глаза увидят, и стены хат, угрюмо выступающие из рассеивающейся тьмы, расскажут. А когда не так, то ответ держать воронам, передремывающим век на холодных ветвях и в черном горле своем несущим сказ о том, чему стали свидетелями. Душа человеческая восприимчива к крику птиц, хоть для уха в нем – одна несуразица. Душе не надо ни толмачей, ни учителей. Скрытно от самого человека душа знает все.

Холодом пахло. Ком первого снега уже вис над селом, однако ж мороз сковал под ним плотную заслонку, не давая посыпаться. Рассвет не грянул еще. Одна живая душа кралась сейчас через речку под покровом кончающейся ночи.

Заброшенный чернобревенный почтамт выступил из темноты, источая сырость прошедших дождей. Он рос из пригорка, словно старый гриб, не взятый из земли рукой, не снесенный осенним ветром, переживший снег, посмеявшийся в лицо весеннему солнцу, встретивший новую зиму и оставленный на земле для одного лишь того, чтобы пугать всякого мимо идущего.

Дом тетки Польки спал, только окошки его глядели так же любопытно, как и сама его хозяйка, когда днем простаивала у них. Звякнула цепь и смолкла – даже собаке в этот час лень было выбираться из конуры для того, чтобы облаять ночного гостя. Месяц с середины ночи ушел за тучу. А сами тучи расползлись по небу еще днем – жирные, холодные, откуда только у неба такая силища взялась держать их на весу. Вместе с тучами пожаловал в Волосянку ледяной мороз, и если не утром, то в обед следующего дня, а если не в обед, то к вечеру сельчане ждали снега.

В доме бабки Леськи светилось окошко. Мутный темно-желтый свет, как будто весь составленный из роящихся точек, смотрел с темной стены дома, контуры которого сливались с ночью. Иногда на том пятне появлялась темная тень, она двигалась, свидетельствуя о том, что в доме не спят.

Женская фигура приблизилась к калитке, под которой тек поганый ручей. И хоть ручьи да канавки у прочих домов покрылись льдом и смолкли, этот журчал, нехороший, густой, как все те нечистые слова, которые ведьма нашептывала на воду и которыми приправляла черные свои варева, остатки коих выливала сюда – под калитку. Надо сказать, что сельчанка, выбравшая для визита в ведьмин дом этот час, была молодой. Лица ее было не разглядеть, но стати и легкости движений, какие бывают только по молодости, ночь не могла скрыть. А в том, что женщина эта сельчанка, сомнений не могло быть никаких – пришлые не шествуют столь уверенно по ночным дорожкам чужих сел.

Женщина отомкнула тихо калитку. Та не скрипнула. Прошла по дорожке к крыльцу, легко поднялась по ступеням. Постучала в дверь. Дом затаился, и теперь темная тень не ходила по окошку. Гостья подождала, оглянулась по сторонам. Из темноты вылезли высокие сорняки, которым ведьма дала разгуляться у своего крыльца. Гостья постучала снова, но и на этот раз не дождалась ответа. Толкнула дверь самовольно. Та оказалась не заперта. Гостья вошла в холодные сени, дверь за ней затворилась, и оказалась она в такой темноте, в какой и человеческое тело растворяется, а душе кажется, что выходит она на свободу, и руки, ноги, сердце больше не влекут ее никуда. Но в такой темноте, какая разлеглась теперь по сеням ведьмы, и всезнающая душа не знала б, куда держать путь и из какого направления проистекает тот свет, к которому она всегда стремится.

Постепенно глаза стоящей в сенях привыкли к темноте. Оглянулась она и вскрикнула. Крик ее вышел робким, смятенным и протяжным, ведь кричала не сама она, а голосила душа ее. Любое бы сердце шевельнулось от этого крика, но лицо бабки Леськи оставалось каменным. Она продолжала смотреть перед собой тяжелым взглядом, не имевшим никакого выражения, точно так же, как только что долго смотрела в затылок Оленьке. А это именно Оленька и была. Выпуклые глаза ведьмы источали голубой туманный свет. Сильно забилось сердце у Оленьки в груди. Тонкие руки ее затряслись. Но когда Леська открыла в комнату дверь и на холодные полы сеней полез неживой желтый свет, девушка решительно ступила в его клубы.

Под потолком горела тусклая лампа. Она еле слышно жужжала, собираясь то ли потухнуть, а то ли выпустить из себя новый рой света. По полу были рассыпаны пучки горьких трав. Железную кровать у стены укрывало несвежее одеяло. На стенах висели иконы – темные ликами. За двумя старыми креслами темный сервант смотрел перед собой мутными зеркалами. Одно зеркало отобразило прекрасное лицо Оленьки. Светло-медовые волосы гладко обнимали ее тугие белые щеки, на каждой из которых растекалось по нежно-розовому пятну. Любила Оленька смотреть в зеркала, вот и сейчас не удержалась – взглянула в ведьмино зеркало, и испуга ее сразу как не бывало. Ведь настоящая красота в своенравности своей не терпит даже страха.

Ведьма уселась в кресло и уставилась на Оленьку, не приглашая сесть и не высказывая никакого другого желания. На впалой груди ее лежал большой крест с распятием. И теперь, когда Оленька самовольно уселась напротив бабки, она заметила на столе поповский клобук и поклясться б могла, что оттуда черным глазом смотрел на нее большой ворон.

– Кому хочешь сделать плохое? – наконец разомкнула бескровные губы ведьма.

– Никому, – отвечала Оленька, отводя глаза от бабкиного носа, который рос на ее костистом лице, словно клюв.

Ведьма пошевелилась в кресле и отвернулась от девушки к окну, за которым серый начинался рассвет, а когда снова воззрилась на Оленьку, тонкие руки девушки затряслись.

– Кому ты хочешь сделать приворот? – переспросила ведьма. – Имя назови.