А Гриша, кажется, был прав, говоря, что никакой это не маньяк, а просто шайка браконьеров, пытающаяся запугать нас баснями о людоеде. Маньяки, как правило, действуют в рамках одной, раз и навсегда избранной тактики: уж если начал резать людей ножом, потрошить и употреблять в пищу, так и будет поступать, пока не попадется, — резать глотки, извлекать внутренности и обрезать самые вкусные куски. А здесь — сплошное разнообразие! Одного зарезали, другого утопили в болоте — очень может быть, что прямо живьём, хотя в это как-то слабо верится, — а третьего поймали в примитивнейшую ловушку и нашпиговали рублеными гвоздями, которые, черт бы их побрал, хуже любой картечи. Вот и получается прямо по Гришиной версии: сначала пугали, а когда увидели, что мы продолжаем упрямо лезть на рожон, начали банальнейшим образом убивать из-за угла. Не понимаю только, почему они просто не устроят засаду и не уничтожат нас всех одним плотным залпом. А может, тут работает одиночка? Банда орудует где-то в другом месте, добывает зверя, а этот, к примеру, поставлен стеречь тайник с готовой продукцией — шкуры там, когти или что еще эти чертовы китайцы используют в своей народной медицине… В общем, если против нас действует один человек, тогда понятно, почему он осторожничает, не вступает в открытую перестрелку. Я бы на его месте особенно не мудрил: взял бы ту же «драгуновку», выбрал бы хорошую позицию и перещелкал всех по очереди, как в тире… Но я, к сожалению, не на его месте, а на своем — на месте глиняной утки в уже упомянутом тире… Как же я мог так просчитаться? Почему решил, что люди, которых мне было поручено защищать, сами водят меня за нос? И вот, пока я пытался сообразить, с какой целью они это делают, у них у всех появилось железное алиби — половина уже в земле, а вторая половина, включая меня, ждет своей очереди».

Сидевшая рядом с ним, плечом к плечу, Евгения Игоревна, похоже, начала дремать. Она то и дело приваливалась к Сиверову, как к стволу дерева, голова ее клонилась к нему на плечо. Затем она просыпалась, вздрагивала и садилась прямо, а через минуту все начиналось заново. Глеб подумал, что ночь, проведенная вот таким образом, завтра непременно выйдет им всем боком; еще он подумал, что надо бы построить хоть какое-то подобие шалаша, где они смогут улечься втроем, тесно прижавшись друг к другу, но еще некоторое время продолжал сидеть неподвижно, чувствуя на своем плече мягкую, сонную тяжесть доверчиво прислонившейся к нему женщины.

«Надо же, как бесславно кончается моя карьера, — подумал он. — Бывают такие обманчиво простые задания — задания, с которых не возвращаются. Потом о тех, кто погиб, говорят и пишут: „Ценой своей жизни обезвредил… спас… выполнил ответственное задание…“ А тут получается полная ерунда: и задание провалил, людей не спас, и сам без пяти минут покойник… Ничего не скажешь, славно поработал!»

— Да, — вторя его мыслям, задумчиво произнес Тянитолкай, — вляпались мы по самое некуда… А от тебя, телохранитель хренов, и вовсе никакого толку. Только тушенку жрешь. Одно слово — прапор… «Точно», — подумал Глеб. Но вслух произнес другое.

— Ты когда-нибудь пробовал охранять человека, который твердо решил покончить с собой? — сказал он. — Нет? Вот и не пробуй, потому что непременно облажаешься. Отберешь у него бритву — он выпрыгнет в окно. Отгонишь от окна, закроешь его ставнями или решеткой — твой клиент повесится на шнурках или утопится в ванне. Что бы ты ни делал, как бы ни старался, он все равно отыщет способ — задохнется, уткнувшись лицом в подушку, порвет зубами вены, наглотается крысиной отравы… Как я могу вас защитить, если вы ни черта не хотите слушать? Я вам еще вчера говорил: уходить отсюда надо, пока живы. А вы мне что ответили? Хором ответили, единогласно… А теперь, когда спасать уже, считай, некого, вы мне говорите: спаси, мол, наши души!

Кажется, эта тирада ему удалась. Тянитолкай молчал, в темноте мерно разгорался и гас огонек его папиросы. Горобец по-прежнему полулежала, положив голову на плечо Глебу, но сонная тяжесть из ее тела исчезла, и Слепой понял, что она больше не спит, за мгновение до того, как Евгения Игоревна нарушила молчание.

— Это правда, — сказала она. — Если кто-то и виноват, так это я. Да и то… Вот вы говорите: бессмысленная затея, организованное коллективное самоубийство… Но ведь никто из вас не сомневается, что кто-то из… что это именно Андрей сошел с ума и совершает все эти зверства. А если это не так, говорите вы, то и он, и все его товарищи наверняка давно мертвы, убиты браконьерами, или контрабандистами, или… неважно кем. Но это ВЫ так говорите, потому что думать так вам удобнее и проще. Потому что тогда вся эта затея действительно лишена смысла и можно с чистой совестью поворачивать обратно. Но если хотя бы на одно мгновение допустить, что кто-то из них жив и нуждается в нашей помощи… Вы только представьте себе это! Больной или раненый, со сломанной ногой, лежит где-то в лесу, в землянке, в шалаше, умирает от голода и ждет, ждет… Надеется на нас, верит, что мы придем, видит, что снаружи весна, и радуется: они уже близко, уже идут, осталось потерпеть еще немного… Их было десять человек. Десять! Так почему же вы не можете допустить, что хоть один из них мог уцелеть и не превратиться при этом в маньяка? Вы говорите: три жизни за одну — это слишком много…

— Неправда, — неожиданно для Глеба сказал Тянитолкай. — Вот как раз этого мы не говорили. Кто воевал, такого не скажет. Короче, все ясно, Игоревна. Ты не переживай так и ничего плохого не думай. Мы все понимаем. То есть я-то понимаю… А ты как, композитор, — донимаешь, о чем разговор?

Глеб молча поднялся, взял топор и пошел рубить ветки для шалаша. Он все понимал — еще бы ему не понимать! Самому не раз приходилось лежать в грязи, чувствуя, как кровь вытекает из тела, словно из дырявой канистры, и гадать: найдут или не найдут? Должны найти, потому что десант своих не бросает… В общем, с мотивами, которые двигали Евгенией Игоревной, все было ясно. Да они, эти мотивы, с самого начала были ясны, только тогда все думали, что она идет искать мужа, а теперь оказывается, что ее упрямство продиктовано высоким гуманизмом.

У Сиверова язык чесался спросить, какого черта в таком случае они не отправились прямо к Каменному ручью на вертолете. Зачем, в самом деле, понадобился этот изнурительный и смертельно опасный переход? Изучение путей миграции уссурийского тигра… Не надо сказок, товарищи ученые! Если где-то в здешних местах и водятся тигры, то пути их миграции пролегают далеко в стороне от маршрута экспедиции. Очень, очень далеко! И ими, этими маршрутами, за все три недели никто из членов группы даже не поинтересовался: где, дескать, эти самые маршруты? Почему это их не видно? Указатели с номерами нельзя было поставить, что ли? Тигры, ау! Где вас носит? Тьфу!

…Перед тем как улечься спать в наскоро построенном, обильно протекающем шалаше, Глеб порылся в рюкзаке, на ощупь отыскал в нижнем правом углу маленький стеклянный цилиндрик и, отойдя в сторонку, вытряхнул на ладонь таблетку. Подумав, добавил к первой таблетке еще одну, бросил в рот, разжевал, морщась от разъедающей язык горечи, и проглотил. Тело сотряс бесшумный адреналиновый взрыв, сердце забилось быстрее, сна не осталось ни в одном глазу. Глеб очень редко прибегал к помощи этого средства, содержавшего в себе, помимо незаменимого кофеина, массу синтетических компонентов с труднопроизносимыми названиями. Обычно Слепой полагался на резервы собственного организма и старый добрый кофе, но теперь ситуация была особая и требовала экстраординарных мер. Глеб твердо решил для себя, что таинственных ночных исчезновений больше не будет, и единственное, о чем он теперь жалел, это что не принял препарат с самого начала пути. Впрочем, в самом начале ничего ведь и не происходило — шли себе спокойно, мерили ногами уссурийскую тайгу, и не было никаких причин к тому, чтобы не спать ночи напролет…