Я не любил людей. Но и не ненавидел. Иногда проникался к некоторым симпатией, но в целом простые селяне виделись мне кем-то вроде курей, постоянно сытых и никогда не покидающих родного курятника со двором. Копающихся в земле, клюющих зерно, вытягивающих из почвы червей и убеждённых в том, что небо над головой всегда останется синим, а хозяин не забудет подлить водицы в поилку.

Юнцы за соседним столом вели себя на удивление тихо. Робели, впервые придя в трактир? Не знаю. По-моему, мальчишкам в их возрасте полагалось шуметь, спорить, хохмить, кричать и звонко хлопать друг друга по плечам, ведь играет же горячая молодая кровь, бурлит в венах и бьёт в головы, затуманенные хмельным. Но, наверное, они не просто так хранили молчание, изредка перекидываясь напряжёнными репликами. Было между ними что-то тяжкое, звенящее в воздухе, невысказанное, и в другой день я бы непременно расспросил у них, что да как, но сейчас было не до того.

Дверь открылась, с улицы дохнуло прохладой, и никто бы не заметил очередного посетителя, если б не его потёртые гусли на видавших виды ремешках. Музыкант молча прошествовал к углу со скамьёй, сел и без прелюдий начал играть. Он был укутан в зеленоватый плащ и даже не снял капюшона, таился от кого-то, как и я сам, но все лица мигом повернулись к нему, затихли полупьяные разговоры о крестьянской суете, не стучали ложки по тарелкам, и даже прихлюпывания, с которыми посетители трактира втягивали в себя пенное, стали звучать гораздо реже.

Что может сыграть человек с инструментом, забредший в трактир? Вариантов немного. Что-то разухабистое, весёлое, всем знакомое вроде «Курочки пестропёрой», а может, и наоборот, нагоняющее тоску, слезливое и тяжёлое, как «Ой, далёк мой дом»… Но я ошибся. Человек занёс руку, будто размышляя, выбирая мелодию из своих кладовых, а потом опустил пальцы на струны, и музыка ворвалась в трактир, но не весёлая и не тоскливая, а какая-то другая, не наша, не знакомая. Может, он научился этой мелодии в Царстве: там любили всё слаженное и чёткое, скучное по сути, лишённое души и света, зато построенное по каким-то законам, выдуманным учёными мужами.

Люди посидели немного молча, удивлённо вслушиваясь в неприхотливую песню, будто бредущую по вечному кругу, а потом просто-напросто соскучились и не без разочарования на лицах вернулись к своим разговорам. Музыка им не понравилась. Более того: мне она тоже не понравилась, поскольку мешала слушать. На месте музыканта я бы заиграл что-то другое, смекнув, что публике эта песня не по вкусу, но тот продолжал бренчать, склонившись над гуслями так, что ещё чуть-чуть – и уткнётся в струны лицом.

Я допил своё пенное и встал, чтобы пересесть за другой стол. Свободных больше не было, зато у стены, где сидела компания из пятерых подвыпивших мужиков, я приметил пустой стул. Мне показалось, что мужики выпили уже достаточно для того, чтобы хмель развязал их языки, но не столько, чтобы затуманил разум.

– Эй, ты! Осторожней! – крикнул на меня кто-то. Я и не заметил, что слегка толкнул долговязого парня с двумя кружками пенного, пробирающегося сквозь толпу к своим товарищам.

– Извини, – буркнул я, нисколько не раскаиваясь. Но тот, кажется, остался недоволен и неумело, но ощутимо ткнул меня под рёбра. Я мог бы угомонить его одним быстрым ударом в челюсть, да не хотелось становиться виновником переполоха, поэтому я скользнул ужом в сторону да и скрылся бы с глаз.

Но не тут-то было.

Что-то щёлкнуло, переменилось, незримо колыхнулось, будто плеснули в воздух прозрачного яду, и люди разом обозлились, нахмурились, волками засмотрели друг на друга. Я протиснулся через толпу, обступившую хорошенькую подавальщицу, и присел на свободное место, которое давно приметил.

Музыкант всё играл, монотонно и снотворно, но от его музыки вовсе не клонило в сон, напротив, однообразный ритм будто нащупывал ритм моего сердца, чтобы сплестись с ним, сдышаться, свыкнуться, а потом ускориться, закружить, увлекая сердцебиение за собой.

Подавальщица взвизгнула. Кто-то схватил её за руку и притянул к себе с понятными, думаю, целями. Мужики загоготали. Здоровяк с чёрной бородой ударил державшего девушку под дых – нехорошо ударил, с оттяжкой, тот выпустил девку и осел на пол, задыхаясь. Девка попыталась убежать, но её тут же схватили за талию. Я почти не видел, что происходило в толпе, да и темновато всё-таки было, но, судя по крикам, намечалась крепкая кабацкая драка. Что ж, такое бывает, плохо то заведение, где по вечерам морды не бьют, но сейчас мне стало тревожнее, чем обычно. Мужики набросились друг на друга с редкостным остервенением, сцепились так, словно не пили вместе тут целый вечер, а всю жизнь были кровными врагами, да только ждали удобного момента, чтобы разделаться друг с другом.

Те, к которым я подсел, тоже злобно зыркали друг на друга. Безобидный разговор явно обернулся чем-то нежелательным: самый молодой из мужчин побагровел, глаза его сыпали искрами, а тот, что был толще и крупнее всех, угрожающе навалился на стол, заставляя доски затрещать. Третий схватил со стола нож. Я вскочил на ноги, отбросил капюшон, чтобы не мешал боле, и тоже взялся за оружие. Музыка поскакала галопом, такая же незатейливая, грубая, как прежде, и сердце моё тоже скакнуло, пригоняя кровь к лицу. Мне стало жарко, ладонь, сжимавшая нож, вспотела, пальцы и ноги зачесались, будто меня охватил кураж битвы. Я тряхнул головой, не давая мороку увлечь меня. Я не должен драться с ними. Они мне ничего не сделали. Я тут для…

А для чего я здесь?

На меня прыгнули сзади, от неожиданности я завалился на пол, но успел собраться и перекатиться на бок, стараясь навалиться всем весом на нападавшего. Я вслепую ударил локтём, никуда особо не метя, но попал, кажется, в живот. Противник охнул и обмяк, я быстро вскочил на ноги и пнул мыском парнишку, скорчившегося на полу. Мне хотелось добавить ещё, чтобы неповадно было больше со спины набрасываться, но вовремя остановился.

Трое юнцов, которых я заприметил ещё тогда, отбивались от четверых толстобрюхих крестьян. Двое мужиков пытались вытащить из-за стола коротковолосую девку, та брыкалась и визжала, но и она, и её друзья были слишком слабы, видно, к дракам не приучены, и отбивались неумело, как малые дети. Белобрысый паренёк впился пальцами в бороду крестьянина, как кошка, но быстро получил по скуле и, оглушённый, сполз вниз.

Я вынул кинжал, запрыгнул на стол и взревел, забыв о том, что не хотел привлекать к себе взгляды:

– Именем князя Страстогора повелеваю всем прекратить!

Приземистый широкоплечий мужик пнул меня по коленке, но я устоял.

– Вот иди и лижи зад своему Страстогору, а тут у нас своя княгиня! Проваливай, откуда пришёл.

– Страстогор – верховный князь! – выкрикнул я, но меня уже никто не слушал. Люди колотили друг друга с упоением, от которого становилось страшно. Я спрыгнул на пол и ударом в челюсть свалил одного мужика, вцепившегося в девчонку, а второго приложил лбом о стол. Его дружки вроде бы испугались, увидев в моей руке кинжал, и кинулись в другую драку.

Уютный трактир сложно было узнать. Трещали кости и столы, разбивались кружки и мужицкие лбы, кругом рычали, рвали, толкались, пинали, избивали, втыкали в мякоть ножи и вилки, выли зверьми и падали на дощатый пол, сцепившись безобразными живыми клубками. Кто-то истошно вопил, угодив рукой в пылающий очаг, и несколько углей тлели теперь на полу, оставляя под собой чёрные пятна.