Я помог усадить белобрысого парнишку на стул. Девчонка плакала, спрятав лицо в ладонях, а двое других – рыжевато-русый и черноволосый – недоверчиво смотрели на меня. Я понимал, что им до смерти хочется сбежать отсюда, но они не бросят товарища.

– Берите его под мышки и проваливайте, – скомандовал я. – Прикрою сзади. Бегите прочь, иначе вас затопчут или ещё чего похуже сделают.

Черноволосый дёрнул подбородком. В наш стол прилетела глиняная кружка и разлетелась на острые осколки, едва не задев одним из них мою скулу. Я вдруг вспомнил, что скоро должен вернуться Огарёк. Хватит ему мозгов не лезть сюда? Должно хватить.

– Бегом! – гаркнул я яростно, и мальцы тут же вскочили, подхватили белобрысого и затолкались к выходу, неуклюже протискиваясь между стенкой и последним рядом столов, подальше от свалок из обезумевшего мужичья, которое колотило уже друг друга без всякого разбору и жалости. Я, как и обещал, прикрывал юнцов, держа кинжал наготове, только и мой разум нет-нет да и надламывался, и морок битвы стелил глаза, рябился чёрными мушками. Цель и удерживала меня: если б не надо было проводить ребят, я бы, наверное, тоже бросился резать и бить.

Дверь открылась снова, и на этот раз в трактир потекли не люди, а тени. Я моргнул несколько раз и чуть не вскрикнул от досады, злости и удивления. Тени двигались точно, быстро, как молнии, жутко и не по-людски. Они не кричали, не горланили, не командовали друг другом – лишь изредка шипели, свистели и взрыкивали, глухо, утробно, устрашающе. Запахло грязными тряпками, гнилью и заскорузлой кровью.

Я уже встречался с этими тварями, стремительными и опасными, одетыми в обноски, прячущими лица. Какие там лица? Нет их, Смарагдель ясно сказал. Ни лиц, ни имён, ярость одна.

Трое безликих направились к музыканту, тот прекратил играть, выпрямился во весь рост и вынул из-под плаща короткий уродливый лук. Не лучший выбор для боя в четырёх стенах, но кто знает, есть ли у этих тварей вообще мозги.

Выход оказался перекрыт. Я процедил сквозь зубы замысловатое ругательство, усадил своих подопечных за ближайший стол, а сам достал дюжину звёздочек и метнул три штуки одну за другой. Все попали в цель, и три твари, зашипев мерзко, по-гадючьи, ветошью рухнули на пол, осели бесформенными кучами, словно не было в них ни мяса, ни костей. Музыкантишку я тоже уложил, и гусли лежали теперь на полу, среди побитой посуды и выломанных досок скамей.

Всё изменилось. Звуки изменились. Люди изменились. Если ещё минуту назад выпивохи колотили друг друга и рычали зверьми, то теперь они заметались, как испуганные куры в курятнике, раскричались тонко, как бабы, пытаясь пробиться к выходу. Опрокинулись стулья, с грохотом повалились столы, бардак мешал людям, но безликих с их звериной ловкостью вовсе не останавливала перевёрнутая мебель.

Нелепые луки тварей и короткие стрелы знали своё дело, несмотря на то, что целиться и натягивать тетиву тут явно было несподручно. Безликие стреляли так быстро, что я не успевал заметить, как их короткие стрелы слетали с тетивы. Падали мужики, хватаясь за проткнутые горла, пробитые бока, зажимали раны, исходили горячей кровью, поливали ею покрытый осколками пол, и кровь их мешалась с пролитым пенным, и запахи перемешивались в непонятный кисло-пряный смрад, не то хмельной, не то до смерти страшный. Твари бросались к раненым и убитым, хищно склонялись над ещё дёргающимися телами и впивались скрытыми за капюшонами зубами в горячие лица.

Я метал и метал звёздочки, покуда мог разобраться, где безликие, а где местное мужичьё. Самым верным было бы попросту сбежать, не думая ни о ком, только о шкуре своей и о Рудо, который на псарне остался, но честь соколья проснулась, едва смолкла музыка, расправила крылья и кричала, что я должен быть здесь, защищать людей от неминуемого, неописуемого, нечеловечьего, именем князя Страстогора, именем покровителя моего…

Вдруг что-то ударило меня в спину. Я пошатнулся, опустил глаза и с изумлением разглядел остриё чёрной безликовской стрелы, торчащее у меня из груди. Ноги мои стали мягкими, будто соломой набитыми, я закачался и упал, сперва на колени, капая кровью, удивляясь мимолётно, какая она яркая и красивая, а потом и вовсе завалился на бок, безуспешно пытаясь ухватиться ослабевшими пальцами за край стола.

За какой-то миг я сделался безвольным, слабым, как новорождённый щенок, глаза мои закрылись сами собой. Крики и шум затихли, словно в уши натолкали пакли, и сам я растворился в чём-то скверном, липко-чёрном, будто меня и не было никогда.