Еда у нее была.

Они долго вместе плакали; Мари подняла Бланш и сидела, держа ее в объятиях, словно Бланш была сбежавшей собачкой, которую отыскали и чье тепло могло принести утешение.

Им было что рассказать друг другу.

Ходили слухи, что Поля втянули в дуэль с каким-то журналистом; они оба выстрелили в воздух, и все это было смехотворным, но честь дуэлянтов была восстановлена. Министр образования вызвал Эмиля Бореля, работавшего преподавателем в Эколь Нормаль, и сделал ему реприманд за то, что он предоставил свое жилье, расположенное во флигеле возле института, лицу, которое позорит учебное заведение. Министр был невероятно сердит и потребовал, чтобы Борель вышвырнул Мари из своей квартиры, угрожая понижением в должности; Борель, однако, категорически отказался удалить Мари. Вмешался и отец Маргерит Борель, потребовавший, чтобы дочь покончила с этим скандалом: «Скандалы оставляют пятна, как растительное масло»; но Маргерит тоже отказалась. Как бы то ни было, все знают, сказал отец, что совет министров в ближайшие дни рассмотрит это дело и что есть мнение предложить Мари Склодовской покинуть страну. Мари наверняка могла бы получить место учителя, а возможно, и профессорскую должность в Польше. После продолжительной ссоры отец в ярости запустил ботинком в дверь.

Сплошная грязь, одна нелепость.

Мари качала Бланш на руках. Так они просидели всю ночь. С приходом рассвета Бланш уснула, и Мари уложила ее в постель; Бланш ведь была легонькой, как ребенок.

Потом Мари начала разбирать почту.

Там было письмо из Швеции от Сванте Аррениуса, члена правления Королевской академии наук, которая несколько недель назад присудила Мари Нобелевскую премию по химии, ее вторую Нобелевскую премию, правда, на этот раз присужденную ей одной.

В отличие от предыдущих писем, тон этого письма был холодным.

«Во французской газете было опубликовано приписываемое Вам письмо, которое широко перепечатывается прессой и здесь. По этой причине я посоветовался с коллегами относительно того, как нам следует действовать в сложившейся ситуации. Все указывает, смею надеяться, ошибочно, на то, что опубликованная переписка не является чистейшей фабрикацией.

Мои коллеги пришли к единодушному мнению о нежелательности Вашего присутствия здесь 10 декабря. Поэтому я прошу Вас оставаться во Франции; никому не известно, что может произойти во время вручения премий.

Если бы Академия полагала, что данное письмо может быть подлинным, она, несомненно, не присудила бы Вам премии, прежде чем Вы представили бы веские доказательства того, что это письмо — фальсификация.

Поэтому я выражаю надежду, что Вы телеграфируете постоянному секретарю К. Ауривиллиусу или мне, что не сможете приехать, а затем напишете письмо и заявите, что не хотите принимать премию, прежде чем удастся доказать, что обвинения в Ваш адрес лишены всяких оснований».

Шведы тоже не хотят иметь с ней дела.

Дошло и туда. И до них.

Она разбудила Бланш и прочитала ей полный текст письма, совершенно чистым, почти детским голосом.

Они больше не хотят иметь со мной дела, сказала она после долгой паузы. Шведы не хотят, чтобы я приезжала. Они хотят, чтобы я, устыдившись, добровольно отказалась от премии.

— Что ты собираешься делать? — спросила Бланш.

Мари не ответила, а просто пошла на кухню и приготовила им легкий завтрак из того, что имелось в доме. Потом Бланш долго говорила с ней и, по ее собственным словам в «Книге», почти не сдерживаясь, во всяком случае, в непечатных выражениях охарактеризовала этих шведских бабников и задницу из Королевской академии наук, посмевших критиковать ее подругу.

— Мне не в чем себя упрекнуть, — прошептала в ответ Мари, едва слышно, словно на пробу, точно пытаясь проверить, выдержат ли слова.

Мне не в чем себя упрекнуть.

— Так и ответь, — парировала Бланш. И Мари написала письмо к члену академии Йёсте Миттаг-Леффлеру, подчеркнув, что премия присуждена ей за открытие радия и полония и что она намеревается получить эту премию в ранее оговоренном месте 10 декабря 1911 года.

Так и вышло.

Она прибыла в Стокгольм утром 10 декабря, под серым моросящим дождем, и в тот же вечер приняла премию из рук Густава V. Во время церемонии Мари двигалась с достоинством, но скованно, точно испуганно, и все отметили, что у нее серое лицо и она производит впечатление изможденной и больной. Согласно газете «Свенска Дагбладет», она была «одета, так и тянет сказать, в подчеркнуто простой черный костюм, безо всяких украшений». Никакой глины. Когда она принимала премию, «аплодисменты переросли в овацию». По мнению газеты «Дагенс Нюхетер», она поблагодарила короля с «едва ли отвечающим придворному этикету поклоном».

Она собралась с силами, ни на секунду не позволяя себе поддаться воздействию шепотов или намеков.

Если газеты и знали, то молчали. Она согласилась лишь на одно интервью и все время сидела рука об руку с дочерью Ирен, сопровождавшей ее в Стокгольм. Дело происходило в «Гранд-Отеле». Газетчики обращались с ней, как с королевой. Она раз за разом повторяла, что больна и очень устала, поэтому только одно интервью. В тот же день, когда вручалась премия, 10 декабря, газета «Дагенс Нюхетер» посвятила целую страницу написанному журналисткой Эллин Вегнер репортажу о ситуации в Англии, то есть о борьбе женщин за право голоса и особенно о так называемой битве суфражисток 21 ноября. Битва была кровавой. Когда был затронут этот актуальный вопрос, Мари ответила, что она, «естественно, феминистка», но, к сожалению, из-за своей научной работы не имела времени заняться политической борьбой. Дочка описывается как симпатичная и участливая. Всех волновало здоровье Мари, газеты писали, что у нее болезненный вид и что однажды по ее лицу пробежала улыбка, и это было волшебно. Миттаг-Леффлер без малейшего напряжения произнес поздравительную речь. В Нобелевской лекции Мари представила обзор пятнадцатилетней истории радиоактивности. Она произнесла прочувствованные слова в адрес своего мужа Пьера, подчеркнув также, что результаты исследования являются ее собственными и что эта премия присуждена ей именно за них.

В газетах ни малейшего намека на бурю в Париже. Однажды вечером Мари была почетным гостем на ужине для трехсот женщин — активисток борьбы за право голоса; Мари все-таки получила две из четырех Нобелевских премий, на тот момент присужденных женщинам, другими двумя лауреатами были Берта Зуттнер и Сельма Лагерлёф. Три часа ее окружало тепло этих женщин, если бы я только могла подольше побыть в этом свободном от позора состоянии.

Затем Мари вернулась в Париж и почти сразу заболела. Короткая зимняя неделя в Стокгольме была холодным и чистым глотком свободы, но чистота — это не для нее. Чистота просуществовала только краткое, отвоеванное силой мгновение, я оказываю сопротивление, одну неделю в Стокгольме, встань и иди, и почти невероятным усилием Мари действительно встала и пошла. Но ничего, абсолютно ничего не изменилось в том аду, куда ей предстояло вернуться и где лишь со страхом ожидающая Бланш, торс в деревянном ящике, могла принести утешение, поскольку она, возможно, прикоснулась к тайне любви, если таковая существует, но, быть может, быть может, она все-таки существует, о, только бы она существовала.