Желаю вам счастья в жизни.

– Взаимно. Вы хорошенькая, привлекательная девушка, найдете у себя дома какого-нибудь Будрыса. И лях не понадобится.

– Не увиливайте. Я сюда вернусь.

В сгущающемся сумраке ее черты расплывались, и в какие-то минуты мне казалось, что рядом со мной, опершись на балюстраду, стоит она, эта зараженная смертью молодая женщина. На небе появились новые звезды. С лесной просеки поднимался туман.

Литовка молча пошла к аллейке, я подумал, что надоел ей, но через минуту она неторопливо вернулась, вертя что-то в пальцах:

– Это вам. От меня. На память.

И протянула хрупкий цветок.

– Что это? – изумленно спросил я. – Перелеска? Уже зацвели перелески?

– Может, еще не зацвели. Но одну я для вас наколдовала. Перелеску из Литвы.

Я увидел, что по крутому откосу, цепляясь за редкие кустики, карабкается человек. Со свистом дыша, он тащил на спине что-то громоздкое и тяжелое.

Это был Бронислав Цыпак, мой сосед. Из-за его плеча щерил зубы советский ручной пулемет Дегтярева.

– Матерь Божья, что вы здесь делаете?

– Я начальник охраны. Подрабатываю к пенсии. Хоть и не нуждаюсь – а руки чешутся. Из этого не промахнешься. – Он скинул пулемет со спины и поставил на землю дулом вверх. – Незаменим при расстрелах, – и добродушно рассмеялся.– Это я просто так говорю, чтобы вас попугать. Вы всю жизнь, как страус, прячете голову в песок. К славянам записались?

– Нет. Я здесь случайно.

– Правильно, почему бы не урвать у жизни лишний кусок. У них денег куры не клюют. Только откуда они их берут? Положим, я-то, возможно, и узнал бы.

Ну, пойду в обход. Может, вместе вернемся домой? У меня тут пикап для оружия.

– Нет, спасибо. Я не знаю, как у меня все сложится.

– Только остерегайтесь женщин.

И ушел со своим венчиком поредевших кудрявых волос вокруг большой головы.

Мы уже реализуем идею Мицкевича, подумал я. Присоединяемся к Крестовому Походу Прощения. Я поднял глаза. На нас, усердно моргая, смотрели любопытные звезды.

Литовки уже не было. Я не спеша вернулся на поляну. Официанты с бутылками и руках наблюдали за ходом аукциона. Корсак как раз высоко поднял маленький продолговатый предмет, похожий на печное перо:

– Лот номер семнадцать. Зубная щетка ксендза Скорупки, героя битвы за Варшаву.

Что я здесь делаю. Просто убегаю. Но от чего убегаю. Надо собраться с мыслями. Меланхолия. Всех поторапливают, подгоняют, подстегивают железы.

Жизненные импульсы. Не смешно. Совсем не смешно. Так оно есть. Где меня носит. Лучи прожекторов шарят по прикорнувшим на краю поляны автомобилям, независимо от того, шикарные это лимузины или жестянки. Свет толкает в спину нарядных женщин в туфельках на низких или высоких каблуках, утирает вспотевшие лысины, вспыхивает на затейливых или небрежных прическах; какая-то сила приводит все это в движение, тормошит, подхлестывает и останавливает, щекочет, ласкает, причиняет боль, на мгновение наполняет страхом; страх, алчность, жалость к себе, рвущаяся наружу ненависть, слезы, гогот, ночь подступает со всех сторон, а у меня нет дома, такого дома, какие были когда-то, чужеземцы, и я чужеземец, всё, лишь бы избавиться от этого шума в голове. Холодно. Ночь будет холодной. Не исключено, что даже с заморозками.

А тут на перевернутом стульчике сидит Анаис и плачет. Возможно, ей больше всех нас досталось. Ей, легкомысленной, жадной к жизни женщине. А может, в нее угодила какая-то частица, миллиардная доля атома, которая случайно залетела в нашу галактику и никак из нее не вырвется.

– Помочь вам добраться до дома? – спрашиваю я охрипшим голосом и слышу в ответ бессвязные обрывки слов.

– Спасибо. У меня нет дома. – Она пытается говорить с той приторной слащавостью, которая стала признаком окончательной утраты нашего шаткого равновесия. Но получается просто шепот.

– Ни у кого, по сути, нет дома. Мы перепрыгиваем из могилы в могилу.

– Спасибо, что заговорили со мной. Я ведь на самом деле мужчина. Даже в армии служил. Мы знакомы, правда?

– Все друг с другом знакомы и похожи, как кошки. Где-то здесь была моя знакомая литовка.

– Спасибо, и благослови вас Бог.

– Я потерял след. А, не важно.

Я хотел погладить ее-его по голове, но только слегка коснулся жалких локонов. Мы вступаем в весеннюю пору. Мне говорили, что у меня хороший гороскоп. У пятидесяти миллионов моих ближних хорошие гороскопы. Ученые предупреждают, что пролетят каких-нибудь несколько лет, и груз людской плоти станет для земли непосильным. Земной шар не сможет без передышки таскать нас по космосу.

Пойду-ка я в парк, освежусь немного, но ведь и без того холодно. Я вижу бывшего замкомиссара Корсака и президента. Они размеренно хлещут друг друга по щекам, и это похоже на детскую игру в ладушки. А может, они и вправду играют.

Передо мной ограда из толстых железных прутьев, мокрых и шершавых.

Вечерняя роса. Я помню с детства – своего или чужого – вечернюю росу, то есть множество светящихся точек на черной траве. Иду вдоль ограды, но выхода нигде нет. У нас же всегда есть выход. По крайней мере один, сказала она; какая у нее трогательно пухлая рука и волнующе тяжеловатые бедра. Есть выход, кто-то отогнул один прут.

Я протискиваюсь наружу и с удивлением убеждаюсь, что ничего не слышу. И пот я уже на незнакомой скоростной автостраде. Взад-вперед молчком проносятся автомобили. Таинственное движение, сотканное из миллионов слабеньких импульсов. Из полета птицы. Из судьбы птицы, подстреленной невидимой пулей.

Поищу автобусную остановку.

Слава тебе, небытие, ничто, вечная пустота. Я преклоняюсь перед тобой, тоскую по тебе и боюсь тебя. Я, стоящий одной ногой на этой Земле, которая меня удивляет, огорчает и изредка потрясает мимолетной красотой, ничего не предвещающей и ничего не сулящей. Я, которого бездумные вихри, срывающиеся с искореженной, сморщенной поверхности земного шара, уносят в небо, я, который с таким трудом возвращаюсь на землю, всякий раз протирая от изумления глаза, я хотел бы оставить после себя сгусток вечной энергии, клубок устойчивых волн, неистребимый след на мерзлоте бесконечности.

Не подумайте, что мною руководит эгоизм или тщеславие. Я хотел бы когда-нибудь проникнуть в целое и понять хоть частицу его. Пусть моя мука на протяжении краткого мига существования даст мне право познания, хотя какого познания, я не знаю сам.

Я ничему больше не желаю подчиняться, бреду, собрав последние силы, против течения, изо дня в день терзаемый одной нудной, навязчивой, унизительной, лишенной смысла мыслью: что это значит? И что значу я?

Слава тебе. Но кому? Но почему?

Я почувствовал, что надо мной кто-то наклоняется. Легонько, точно охапка трав, восточных трав. Повеяло нежным теплом дыхания. Я осторожно разомкнул веки.