– Это я, – шепнула она.

– Как ты сюда попала? Я не запер дверь?

– Я прохожу сквозь стены и сквозь решетки. Ни горы, ни моря мне не помеха.

Я видел затененное мраком и оттого немного чужое лицо. Видел глаза с неяркими искорками улыбки. Она поцеловала меня в губы, а потом выпрямилась и встала надо мной на колени. Лениво подняла руки, откинула волосы. Я снова увидел ее после многочасового блуждания по Варшаве. Протянул руки, чтобы до нее дотронуться. Но темнота искажала расстояние.

– Что, любимый? – тихо спросила она.

– Я хотел тебя обнять.

– Видишь, я сдалась. Пришла к тебе.

– Ты целый день от меня убегала. Я на тебя натыкался, но через мгновенье ты опять исчезала навсегда.

– Я никогда больше не уйду.

Округлость бедер твоих, как янтарное ожерелье, подумал я. Живот твой – точеная чаша. Чрево твое – ворох пшеницы, окруженный лилиями. Сосцы твои, как двойня серны.

– Иди. Иди ко мне.

Ее окутывало тусклое мерцание моего уличного фонаря. И оттого казалось, что она выплывает из угасающей вечерней зари. Она очень долго ко мне склонялась, пока я не почувствовал на груди ее легкую и горячую тяжесть.

Мы, как во сне, перекатились набок, сплетясь в объятии. Теперь я уже ее не видел. Только слышал шум се или моей крови. По жестяному подоконнику забарабанил мимолетный град или дождь.

– О, как хорошо,– шепнула она.– Как хорошо.

Мы долго летели в багровой тьме на самое дно ада. Если существует такой ад для безгрешных людей. Очнулись, утомленные, соединенные потом трудов своих и свободные.

– Я бы сейчас закурила.

– Ты ведь не куришь. И я не курю.

– Значит, не закурим. Это тоже приятно.

– Мне иногда кажется, что ты говоришь моими словами.

– Твоими мыслями. А ты моими. Может, потому я тебя и выбрала.

– Нет. Это я тебя выстрадал. Ты должна была ко мне прийти с другого конца света.

– Токио не устроит?

– Нет, слишком близко.

– А Новая Гвинея?

– Это уже лучше. Что ты там делала?

– Год преподавала в художественной школе.

Поверх стола я видел в другой комнате себя, сгорбившегося над доской секретера. Подглядываешь, мерзавец, мысленно сказал себе. Но я там сидел неподвижно. Просто мрак весенней ночи размазывал контуры и создавал навязчивую иллюзию движения.

– И все же мне бы хотелось знать правду.

– Ох, правда банальна и неинтересна. Вымысел куда краше.

– Сколько у нас еще впереди жизни?

– Не знаю, и никто не знает. Может быть, много, чересчур много, а может быть, совсем мало.

– Одежды его белы как снег, волосы мягкие, как чистая шерсть.

– Что это?

– Не знаю. Я начинаю обретать память. Я все вспомню. Но стоит ли вспоминать? Немалый путь пройден с дырявой памятью.

– Не ты обретаешь память, а она начинает трудиться, пожирая оцепеневшие пространства.

Знаешь, мне хочется заглянуть в таинственный бумажник, который лежит на столе.

– Откуда он у тебя?

– Дали по ошибке в полиции.

Я выскочил из постели. За голым окном спал город. Черная тень Дворца лежала на крышах домов. А справа от него зеленовато светилась та самая звезда, за восходом которой я наблюдал в дремучем лесу посреди столицы.

Звезда или нечто, пожаловавшее из неизвестного измерения, видимое на земле только мне одному.

Закрываясь руками, я вприпрыжку вернулся в кровать.

– Ты меня стесняешься? – спросила она.

– Я стесняюсь всех и всего.

– Нехорошо. Значит, мы еще немножко чужие.

Я порылся в бумажнике.

– Ничего нет, – сказал разочарованно.

– Потому тебе его и дали. На память.

– Стоп, что-то есть. Я зажгу свет.

– Нет, не надо. Тогда что-то нарушится. Я боюсь.

– А видишь в той комнате тень сгорбившегося человека?

– Погоди. Да. Там что, кто-то сидит?

– Это я.

– Ты?

– Да. Но тот я замер, чем-то озабоченный или подавленный каким-то предчувствием, а может быть, кается в грехах. Он уже десять лет меня караулит.

– Оставим его здесь. А сами убежим на край света.

– Или на тот свет.

– Или на тот незнакомый свет, заселенный несчастливыми возлюбленными.

Я подошел к окну, поближе к рыжеватому отблеску уличного фонаря.

– Ну и что это?

– Старый билет парижского метро.

– Еще одна реликвия?

– На обороте что-то написано:

С А Т О Р

А Р Е П О

Т Е Н Е Т

О П Е Р А

Р О Т А С

Анаис

В глубине города мчался запоздалый ночной трамвай, скрежеща и кряхтя на поворотах.

– Что это значит? – спросила она.

– Не знаю. Не понимаю. Мне только имя знакомо – Анаис. Бродит по городу такой человек, который не может перешагнуть границу нашей действительности. Он-она по другую сторону, но не знает этого, и мы не знаем.

– Покажи билет.

Я послушно вернулся, присел на край кровати. Что-то промелькнуло в моем взбаламученном мозгу – то ли смутное ощущение, будто когда-то я уже сидел на краю этой кровати, то ли мимолетное удивление.

– Странно, – сказала она. – Но что-то наверняка означает. Мы будем ломать над этим голову всю оставшуюся жизнь.

Она лежала на моей кровати, которая теперь, на исходе ночи, была уже не кроватью, а островком серебристого мха, лежала, прикрытая редким сумраком, как вуалью. А я за нашу короткую совместную жизнь все не мог на нее наглядеться.

– Попытаемся заснуть?

– А ты б не хотел вместе заснуть навсегда? Предпочитаешь рискнуть и еще много раз встречать утро?

– Я предпочитаю и то и другое.

– Это невозможно, – шепнула она. Что-то тихонько потрескивало в стене над нашими головами, и я подумал: наверное, она принесла сверчка, чтобы согреть этот неживой дом.

Я лег рядом с ней, обнял ее правой рукой, и мы оба смотрели в пустой потолок. Ко мне начинает возвращаться память, думал я, но я забываю о том, что происходит сейчас, в эту минуту. Повседневность превратилась в страшное нагромождение непонятных событий, двусмысленных происшествий, загадочных сюрпризов. Бог мой, чем все это кончится.