И вот тут я впервые смог оценить дипломатию Тырсы.

Вначале он с блеском парировал возражения, беспощадно пользуясь промахами своих оппонентов, вышучивая и поддразнивая их, а потом внезапно изменил тон и очень серьезно, обстоятельно и убедительно обосновал необходимость именно этого типа изданий.

Он говорил о том, что у нас не любят и не читают искусствоведческую литературу, потому что она слишком часто бывает скучной. Нужно приучить читателей не бояться искусствоведческой книги. Нужно заинтересовать их живым, разнообразным и современным материалом, нужно привлечь мастерством изложения. Эти качества встречаются редко; все они есть у Воллара. Конечно, жаль, что еще нет таких книг о других, быть может, более популярных художниках, об отечественных мастерах. Но с чего-то надо же начинать.

Директор издательства снова не устоял перед Николаем Андреевичем и принял его сторону. Но когда кончилась дискуссия, Николай Андреевич наклонился ко мне и прошептал на ухо, едва сдерживая смех:

– А не рискованное ли дело затеял ты, Чичиков, – похитить губернаторскую дочку.

В 1920-х годах, задолго до того времени, о котором я рассказываю, в одном из ленинградских художественных кружков сложилась следующая традиция: Н. А. Тырса, Н. Н. Пунин, В. В. Лебедев, Н. Ф. Лапшин и А. Ф. Пахомов каждую неделю собирались друг у друга для принципиальных бесед об искусстве.

Об этих встречах, всегда очень содержательных и интересных, я знаю только понаслышке. О них упоминает А. Ф. Пахомов в книге своих мемуаров[42].

В тридцатых годах эти встречи стали редки, а в последние предвоенные годы совсем прекратились. Молодость участников кружка миновала, и жизненные пути их далеко разошлись.

Но Николай Андреевич больше других нуждался в активно мыслящей творческой среде и в той интеллектуальной атмосфере, которая создается живым дружеским общением людей искусства. Новый кружок сложился вокруг Тырсы и стал собираться у него, в старинном доме на улице Глинки.

Тырса жил в просторной квартире, когда-то принадлежавшей родителям Александра Бенуа и описанной последним в его мемуарах. Собирались в огромной светлой комнате, бывшей гостиной Бенуа, с невысокой эстрадой, которую отделяла арка. Окна выходили на особняк XVIII века, где, по преданию, происходили в пушкинские времена собрания общества «Зеленая лампа».

Из прежних участников кружка остался верным Тырсе один только Н. Ф. Лапшин. Активным участником встреч сделался А. А. Успенский[43].

Иногда на встречи приглашалась и молодежь. Мне тоже довелось побывать у Николая Андреевича. Я пришел к нему вместе с Верой Николаевной Аникиевой, сотрудницей Русского музея, очень уважаемой и ценимой в художественной среде. Помнится, тогда был с нами молодой и талантливый, впоследствии трагически погибший художник Николай Дмитриевич Емельянов[44].

Николай Андреевич показывал нам увеличенные фотографии, сделанные по его заказу с деталей некоторых литографий Домье. Маленькие головы персонажей художника, размером в 4–5 миллиметров, были увеличены в 15–20 раз. Смысл этого эксперимента сводился к тому, чтобы продемонстрировать качества монументальности, органически присущие изобразительному таланту Домье. «Монументальность определяется не размерами, а некоторыми специфическими качествами формы, ее цельностью и ритмами ее структуры, – говорил нам Николай Андреевич. – Важно было установить, выдерживает ли Домье увеличение».

Сами по себе эти соображения, может быть, не столь уж оригинальны и неожиданны; я упоминаю о них потому, что, по моему убеждению, они дают почувствовать и как бы приоткрывают какую-то глубоко затаенную личную драму Тырсы.

Жизнь вынуждала его отдавать свой талант главным образом малым формам искусства – станковому рисунку, эстампу, оформлению детской книги. Даже к станковой живописи он нечасто имел возможность обращаться. В этом, быть может, он усматривал известную параллель между своей судьбой и судьбой Домье.

А между тем Тырса постоянно размышлял о монументальной живописи. Он чувствовал в себе призвание и дар к большой форме – к фреске, которую ему так никогда и не довелось написать.

В Союзе художников Тырсу всегда окружала молодежь.

Я говорю «окружала» в фигуральном и в самом буквальном смысле. По залам вернисажей и по коридорам Союза он проходил неизменно в сопровождении небольшой свиты, состоявшей из молодых художников.

Благодаря высокому росту и особому, ему одному присущему изяществу движений он всегда несколько выделялся из толпы. В минуты оживленной беседы Николай Андреевич, с его бородой, очками и большим оголенным лбом, очень напоминал автопортреты Матисса. Я уверен, что он знал об этом сходстве и сознательно его акцентировал. Недаром ведь монограмма «НТ», которой он подписывал свои работы, случайно совпадающая с латинскими инициалами Матисса, так искусно и явно преднамеренно стилизована под матиссовскую монограмму.

Николай Андреевич относился к молодежи, пожалуй, с более активным интересом, чем к своим сверстникам. Однако его отношение к молодым вовсе не походило на искание популярности. Тырса был для молодежи взыскательным другом и доброжелательным, но требовательным критиком. Правда, он не скупился на похвалы там, где считал их необходимыми из педагогических или тактических соображений. Подчас он увлекался и в искреннем увлечении, быть может, преувеличивал ценность того, что делали его молодые друзья. Но он мог быть и суровым, и непреклонным. Он умел простить ошибку, но не прощал компромиссов. Я думаю, что молодых художников привлекала к Тырсе прежде всего высокая принципиальность его оценок.

В отличие от В. В. Лебедева, создавшего большую школу, Тырса имел сравнительно мало прямых последователей. Однако влияние Тырсы на большой круг молодых графиков и живописцев, быть может, по глубине и силе не уступало влиянию Лебедева, хотя и носило несколько иной характер.

Лебедев влиял непосредственно и конкретно; ученики повторяли его приемы, пользовались его находками, развивали и видоизменяли его метод. Поэтому воздействие Лебедева всегда так нетрудно заметить. Отзвуки манеры этого замечательного мастера наиболее очевидны в раннем творчестве его многочисленных учеников.

Воздействие Тырсы менее легко различить; оно сказывалось не столько на стиле творчества, сколько на стиле мышления, не столько на приемах изображения, сколько на принципах понимания действительности и отношения к натуре.

Я желал бы особенно подчеркнуть, что воздействие Тырсы шло отнюдь не вразрез с влиянием Лебедева. Недаром ученики последнего – но не в раннюю пору, а на каком-то более зрелом и сознательном этапе своего творческого пути – начинали с особенным вниманием прислушиваться к Тырсе и присматриваться к его произведениям.

Лебедев учил, Тырса развивал и воспитывал. Лебедев давал молодым художникам основы профессиональной культуры, Тырса помогал их самоопределению в искусстве.

В начале 1946 года я демобилизовался из армии и вернулся в Русский музей.

Мне, как и многим другим, было трудно войти в забытую колею.

Казалось, что не пять лет, а целая эпоха отделяет нас от прошлого.

Следы блокады еще замечались повсюду.